На скалах и долинах Дагестана. Среди врагов

Тютчев Федор Федорович

Как только Спиридов очутился на русской стороне, им вдруг овладела непонятная слабость, словно страдания, перенесенные им в течение долгого времени, легли на его плечи тяжелым бременем и придавили его к земле. Он молча ехал рядом с Искандер-беком, тупо глядя перед собой, с головой, лишенной всяких мыслей. Внешние ощущения вяло проникали в его мозг и скользили по нем безо всякого следа. К большому своему удивлению, он даже не испытывал радости и оставался равнодушен и апатичен ко всему, происходившему вокруг. В числе свиты Искандер-бека он узнал знакомое лицо однополчанина своего, поручика Кострова, но у Спиридова ни на минуту не явилось желания расспросить его об общих знакомых и происшедших за это время переменах и

новостях. Он только крепко машинально пожал ему руку, когда Костров в числе прочих офицеров поздравил его с возвращением. Спиридову не только не хотелось говорить самому, но он только одного и опасался, чтобы другие не начали расспрашивать его; но, на его счастье, полковник Искандер-бек отличался молчаливостью и во всю дорогу не задал Петру Андреевичу ни одного вопроса.

По мере того как Спиридов приближался к видневшейся вдали крепости, слабость его все усиливалась, голова кружилась, самого его бросало то в жар, то в холод, и по временам он на мгновенье забывался, инстинктивно хватаясь за гриву коня. Не было сомнения в том, что он серьезно заболел. Болезнь эта являлась, очевидно, последствием сильного нервного волнения, испытанного им в течение последней недели, предшествовавшей освобождению, в продолжение которой он ничего не ел и почти не спал, ибо стоило ему только на минуту забыться, как им завладевали тяжелые сновидения. То ему снилось, будто он только что попал в плен, и горцы влекут его в горы, осыпая ударами и подвергая всяческим унижениям; то ему грезилась гундыня, умирающий Назимов и слышался его страшный, хриплый шепот; то, как живые, вставали перед ним лица Арбузова и Петюни. Взволнованный, испуганный, обливаясь холодным потом, Спиридов просыпался и уже долго не мог заснуть.

Он лежал с открытыми глазами, тревожимый тяжелыми сомнениями и страхом.

"А что, если почему-нибудь размен не состоится? — думал он, холодея от ужаса. — Произойдет непредвиденная задержка, предъявятся новые требования?.. Вдруг сын Наджав-бека умрет в дороге, старик не поверит, а если ему покажут труп, он вместо возвращения сына предъявит новые требования. Переговоры затянутся, опять явится необходимость снестись с Петербургом… Опять убийственно медленно потянется время…"

Спиридов инстинктивно чувствовал, что, если это случится, он не выдержит и с ним произойдет что-нибудь ужасное…

Днем, при ярком солнечном свете, тревоги Петра Андреевича немного утихали, давая место бодрой надежде на счастливый исход последних переговоров; но с приближением ночи они, как сказочные упыри, выползали из своих нор и принимались сосать его сердце. Неизвестно, что бы случилось со Спиридовым, если бы такое напряженное состояние продолжалось еще неделю, но и теперь он чувствовал себя совершенно больным.

Едва держась на лошади, почти не видя ничего из происходившего вокруг него, никого не узнавая, с пылающей головой и померкшим взглядом, подъехал Спиридов к дому коменданта крепости Угрюмой, где, как его предупреждав и, ему была приготовлена комната, и, остановив коня, тяжело сполз с седла Последним впечатлением, врезавшимся в его мозг, было широкое, бородатое, несколько изумленное лицо казака, подхватившего его под руки; в то же мгновенье все завертелось перед ним, слилось в одну нестройную картину, в висках застучало, во рту сделалось горькогорько, до того горько, что все лицо его сморщилось, и он потерял сознание.

XXI

Всякий раз, когда Спиридов приходил в себя, его глазам представлялась одна и та же картина: небольшая комната с низким бревенчатым потолком и голыми стенами скупо освещена сальной свечой, помещенной в глиняной чашке, наполненной водой. Около изголовья кровати, на которой лежит Петр Андреевич, виднеется угол белого деревянного стола, на котором стоит оловянная кружка и целый ряд пузырьков и склянок, частью пустых, частью наполненных жидкостями разных оттенков. Прямо против кровати в полумраке неясным силуэтом темнеет ширма, за нею виднеется конец скамьи, на которой креп ко спит полураздетый солдат. Его, впрочем,

не видно, торчат только босые ноги в татарских чустах да нижний край шаровар, но Спиридов почему-то знает, что это солдат, и именно солдат-фельдшер. Почему он знает — неизвестно; впрочем, он и не старается уяснить себе. Он лежит с открытыми глазами и с ту пым удивлением и каким-то затаенным страхом медленно обводит глазами потолок, стены, ширму, босые ноги фельдшера, стол и бегающих по полу тараканов. Он старается понять, где он находится и зачем лежит в этой угрюмой комнате, что с ним такое, для чего стоят на столе разнокалиберные склянки и спит за ширмами фельдшер; но, по мере того как мысль его начинает работать, им постепенно овладевает какое-то необъяснимое беспокойство, в голове сверлит ноющая, досадная боль, сердце болезненно замирает и свинцовая тяжесть ложится на грудь, придавливает все его существо, и затем все снова заволакивается туманом. Он словно проваливается в какую-то зияющую про пасть, где наступает для него небытие…

Прошло более недели.

Спиридов открыл глаза. Яркие лучи солнца, пробиваясь сквозь закрашенное белою краскою окно, на подняли комнату мягким, приятным для глаз светом. Стол с кружкой и склянками на нем и ширмы стояли на своем месте, но теперь они были видны вполне ясно, и в них не было ничего фантастического. Ширмы были как ширмы: красного дерева, обтянутые зеле ной материей в мелкую складочку и сильно потертые. За ними желтел конец придвинутой к стене широкой скамейки, но теперь на ней не виднелось ничьих босых ног, она была пуста. Подле стола стояло два табурета, далее в углу помещался медный таз с кувшином, предназначенные, очевидно, для умыванья.

Прямо перед собой Спиридов увидел очень дряхлого старика. Он сидел в кожаном кресле в ногах кровати, задумчиво устремив на Петра Андреевича полупотухший взгляд. Сюртук без эполет, расстегнутый на груди, поверх белого пикейного жилета висел на остроконечных плечах, как на вешалке.

Спиридову лицо старика показалось очень знакомым, но он никак не мог вспомнить, кто это. Долго ломал Петр Андреевич свою затуманенную болезнью голову, стараясь припомнить, кто такой сидевший перед ним старик, но все напрасно. Вдруг взгляд его случайно упал на беленький Георгиевский крестик, скромно висевший в петлице сюртука, и словно пелена спала с глаз Спиридова.

— Аркадий Модестович, вы ли это? — воскликнул он, протягивая майору Балкашину обе руки.

Погруженный в глубокую думу, старик слегка вздрогнул, но тотчас оправился и с улыбкой, показавшейся Спиридову почему-то страдальческой, произнес:

— Слава Богу, насилу-то вы пришли в себя! Шутка сказать, вторую неделю без памяти.

— А я вас долго не мог узнать, — продолжал Спиридов, радостно смотря в лицо старого майора, — вы чрезвычайно переменились за это время. Что с вами такое, больны, что ли?

— Нет, не болен, — как-то неохотно отвечал Балкашин, — а что переменился, удивляться нечего: удивительно, как я еще жив до сих пор.

— Чего же тут удивляться, дружески глядя в глаза майору, возразил Спиридов, вы вовсе еще не так стары; всего каких-нибудь пол тора года тому назад с небольшим, когда мы с нами расстались, вы еще совсем молодцом выглядели.

— Мали ли что было полтора года тому назад; теперь уж не то. Эх, да что и говорить! Странно мне, Петр Андреевич, как вы можете еще удивляться! Что же, по-вашему, мне потолстеть надо было после такого случая?

— Какого случая? Разве с вами случилось какое-нибудь несчастье? — участливо спросил Спиридов. — Кстати, простите, я не спросил до сих пор, как поживают супруга ваша Анна Ивановна и ваша дочь Зинаида Аркадьевна? Надеюсь, здоровы?

Балкашин дико воззрился на Спиридова.

— Да разве ж вы ничего не знаете? — спросил он таким тоном, что у Петра Андреевича захолонуло под сердцем. — Неужели же вам никто не сказал до сих пор?

— Нет, а что?

По лицу майора пробежала судорога. Он, очевидно, напрягал всю свою волю, чтобы казаться спокойным, но это плохо удавалось ему.