На сопках Маньчжурии
Шрифт:
— Поздравляю, Никита Поликарпович! Операция развивается по плану. Ваша заслуга будет отмечена Ниппон!
Ягупкин заметно пошевелился.
— Благодарю!
— Не думаете ли вы, господин сотник, что Игнатова связана с НКВД?
— Мне… всё равно… — Ягупкин со стоном снова пошевелился. — Есть вера, есть жизнь, господин сотник. Любое ваше желание исполним…
Трудно раздирая губы, Никита Поликарпович медленно поводил по своей груди забинтованной рукой.
— Писто… лет…
— В лазарете запрещено. — Корэхито Тачибана с содроганием смотрел на обезображенное лицо Ягупкина. Подсунув под подушку маленький бельгийский браунинг, он тронул
— Торько уважая вас, сотник…
Ягупкин, ощутив пистолет, прерывисто задышал. Влага наполнила его глазницы.
— Покор… но благода… рю…
— Надеемся на скорое выздоровление, господин Ягупкин.
Капитан Тачибана тихонько прикрыл за собой двери. Мысленно поблагодарил Аматэрасу: «Ещё одним свидетелем меньше!»
Ягупкин тягуче думал, перебирая свою жизнь. Ничто в его судьбе от него не зависело. Он отдавал распоряжения, он решал вопрос жизни и смерти обречённых другими. А отчитываться он намеревался перед Россией. Он собирал досье, от которых зависело благополучие и даже счастье приближённых к атаману Семёнову. Но пользовались привилегиями другие. Постороннему могло показаться: как тут человеку не наслаждаться своей тайной и явной властью? Так считали эмигранты. Он, вероятно, мог бы радоваться и упиваться властью, если бы хоть намёк был на то, что в своей судьбе он — хозяин. А этого не было, как он ступил на тропу, уводящую его из России. То одно, то другое напоминало ему, что он, Никита Поликарпович, лишь песчинка, которая может быть вдавлена в грязь сапогом японца или высшего чина атаманской иерархии. Никто ещё не заставлял его задуматься над этим так, как капитан Тачибана. С появлением этого японца в Харбине, с получением приказа атамана Семёнова подчиняться японскому офицеру, жизнь сотника свелась к повиновению. Каждое свидание с Тачибана напоминало ему о прошлых и нынешних грехах, грозило, унижало, растаптывало как личность. Его, Георгиевского кавалера, офицера русского казачьего войска!
Боль, как чесоточный зуд — Ягупкин перестрадал им в первую мировую, в партизанских набегах с Анненковым, — не оставляла сотника ни днём, ни ночью. Выклянчив у сестры милосердия обезболивающий укол, Никита Поликарпович будто бы проваливался в чёрную беззвучную пропасть. Воротясь из беспамятства, снова утопал постепенно в мучениях. Чтобы заглушить терзания, ревизовал свою жизнь, отсеивал мелочное, уходил от неприятного и неизменно достигал грани, когда вопрос зарождался с пугающей прямотой: как дожил до такого конца? Проторив по памяти извивистую стёжку своих похождений, приобретений, взлётов, падений, он неизменно обнаруживал один ответ: корысть! Он отвергал доводы собственного «я», выискивал оправдание поступков, но сам же сознавал зыбкость своих возражений. Даже хмельная проделка в подворье Игнатовой, как последний гвоздь в домовину, загоняла Никиту Поликарповича к тому же ответу: жадность!
Он твёрдо верил, что японцы, выведав всю подноготную, терпят его, пока он нужен им для достижений цели. Сотник полагал, чем кончится операция «Медведь». Тачибана, Шепунов, их начальники тогда припомнят намёк Ягупкина о возможности минирования артиллерийских складов в Распадковой…
…На вечернем обходе больных дежурная медсестра лечебницы служащих КВЖД и сотрудников японских учреждений в Харбине обнаружила Ягупкина с остекленевшими глазами. Лежал он, вытянувшись, с откинутой рукой. В глазницах скопилась влага, как озерки в мочажинах. Рядом с подушкой таился браунинг. Там же — стреляная гильза и красные чётки…
Одиннадцатая
Трёхтонка, загруженная доверху пиловочником, едва заползла на песчаную горушку. Двигатель её чахоточно кашлял, норовисто похрапывал, не развивая обороты — позади чёрный полог дыма навис над дорогой.
Поселковые жители спешили на «стеколку», обегали замершую автомашину: тонкий гудок завода звал их на утреннюю смену.
Усатый шофёр в защитного цвета ватнике, перетянутом брезентовым ремнём, в армейской серой шапке, поминая святых и богородицу, выпятился из деревянной кабинки наземь. Откинул боковину капота, потрогал свечи, проводку, сунулся к боку цилиндров, обжегшись, отдёрнул ладонь. Редкие снежинки с шипением таяли на горячем моторе.
— Искра в колесо ушла? — Задержавшийся у трёхтонки мужик сочувственно смотрел на шофёра.
— Подь ты! — Водитель хлопнул створкой капота.
Коротконогий прохожий с ухватистыми руками и небольшими острыми глазами на красноватом лице был в подшитых резиной валенках, замазученной телогрейке, опоясанной бечёвкой. Тёплые брюки — в белых мазках известки. «Из вольнонаёмных!» — догадался шофёр.
— Слухай, товаришок, покрути, будь ласка! — Он протянул заводную ручку коротконогому.
— Нашёл осла!
— Всё для фронта? Мда-а…
— Если для фронта — так и сказал бы! — Прохожий крутанул крыльчатку, обследовал топливник и вывел резолюцию: — На ладан дышит меринок твой!
— Не хуже иных-прочих! — обиделся водитель.
— Воспоминания былого! — Мужчина взял ручку, принялся вертеть ею, намереваясь пустить двигатель. Чихнув вяло, мотор нехотя провернул коленчатый вал и вновь застыл.
— Бензинчику б! А то — чурка. Нет мощности, вот и не тянет.
Шофёр чесал затылок под шапкой.
— Сдаётся мени, в вентиляторе загвоздка…
— Сдаё-ётся… Знать должон, паря! Не первый день, однако, замужем. — Добровольный ремонтёр сунул палец в трубу электровентилятора, осторожно повращал им, выудил из нутра растрескавшуюся чёрную шишку сосны.
— Сдаё-ётся!
— Ну, шке-еты! Ну, пацанва! — Водитель досадливо подёргал свой висячий ус.
— За баранку, товаришок! — Мужчина отирал ладони о свои ватные брюки. Двигатель рокотал, постреливая дымком.
— Колы до нас, то ходи сюда! — Водитель отворил противоположную от руля дверцу.
Нежданный помощник забрался в кабину.
— Мене Опанасом кличут.
— А меня — Кирей.
— Не опоздать бы! — Шофёр поддал газу, разгоняя «ЗИСа».
— Начальник?
— А хто ж! А ты, бачу, кумекаешь трошки? Чому не шоферишь?
— Права отобрали — пару овечек в кузове засекли мильтоны. Вот мобилизнули на «Механлит».
— Наладится, не турбуйся!
— Тормозни, товаришок. К приятелю обещал…
На закрайке соснового колка мужчина покинул трёхтонку. Вечером, в первых сумерках, Опанас издали угадал давешнего мужика. Шофёр был рад отблагодарить доброхота.
— Садись, друже!
Тот не отказался. От него пахло калёным железом и смолой. На буроватом лице — следы копоти. Опанас тронул машину.
— В Жигулях нефть пошла. Может, мою коломбину переведут на бензин.
— Уже добывают или разведали?
— Ни, добывают!
— За газетами не слежу. Радио у нас не имеется. Деревня, одним словом.
— А моя деревня, Киря, накрылась. Печные трубы — вся деревня. — Опанас кулаком ударил по рулевой колонке. — Суседи отписали: жинка с дочкой в будке, на железнодорожном переезде.