На сопках Маньчжурии
Шрифт:
Он шел по берегу к востоку, по крепкому песку, слегка присыпанному снегом. Потом по распадку поднялся на самую высокую сопку города — Алексеевскую — и увидел синюю полосу моря. Оно было темнее неба, и сначала Леонтий не подумал, что это море, — просто стоял и думал: почему это внизу такое густое небо? А потом сообразил: бухта замерзла, а море около нее — нет!
Дома отстояли друг от друга на полверсты. Вились немощеные улицы, превращаясь на склонах сопок в тропинки, спускаясь в распадки, опять
Леонтий уже знал: за островом Козакевича тянулась островная гряда, куда приходили нерпы и киты. Весной и осенью на бухту стаями садились гуси, и тогда жители города хватались за дробовики, винчестеры, винтовки, птицу били пулей в лет, настигали на воде. Это была откормленная, малопуганая птица, поколениями привыкшая отдыхать на тихой глади бухты.
На обратном пути Леонтий встретил капитана Босгольма.
— Все ходишь, — сказал Босгольм, смотря на него светлыми глазами из-под светлых бровей.
— В первый раз увидел море!
— О, море! — воскликнул Босгольм. — Владивосток — это море.
Впечатление от Владивостока, от бухты, от нескольких кораблей в порту, от домов, базара, от людей все же было впечатлением прежде всего от моря. Босгольм был прав. Владивосток — это море.
5
Когда Леонтий около своего будущего дома в полуфанзе-полуземлянке оборудовал кузницу, он почувствовал, что становится на ноги.
Хлебников, сначала недоверчиво наблюдавший за ним, стал помогать.
— А кто будет молотобойцем?
Марья.
— Неужели?
— А что же?..
Печь для горна сложил из дикого камня и сырца.
На печь приходили смотреть все. Аносов сказал:
— Все мы, конечно, печники; какой мужик печи себе не сложит? Но твоя хороша.
В феврале вдруг налетел тайфун. Люди не выходили из домов, потому что порывы ветра валили с ног. Все кругом было мутно и бело. Ни реки, ни сопок, ни тайги. За домом намело сугробы, распадки сравнялись с сопками.
Леонтий смотрел в крошечное оконце кузницы на метущееся пространство. Сила тайфуна ему нравилась. Все было сильным в этом краю.
Тайфун замел амбар, где хранилось мясо. Вместо амбара стояла во дворе снежная гора, — не скоро теперь доберешься до провизии.
Когда тайфун несколько поутих, Глаша отправилась на речку по воду. За ней с ведрами шел Семен.
Земля была тверда, скользка, ветер подгонял Глашу. Она бежала, расставив руки; в одной руке ведра, в другой — коромысло.
За водой на реку вышел не только человек — из кустов вышел пятнистый олень, покосился на человека, остановился, но лед был скользок, ветер дул. Олень упал, вскочил.
Глаша побежала
Олень метнулся в сторону, но девушка в валяной обуви была на льду подвижней и ловчей. Она ударила его коромыслом по голове. Крепкое дубовое коромысло, крепкие руки, — оглушенное животное упало на колени.
— Семен, нож, нож!
На поясе у Семена висел нож. Глаша выхватила у него нож и вспорола оленю шею.
— Теперь с мясом, — сказала она, вытирая пот. — И нам хватит, и вам. Амбар же откопаем потом, не торопясь.
«Девка — охотница, да еще какая», — думал Семен, сидя на корточках перед оленем и вместе с ней разделывая тушу.
…— Железо мягкое, белое, — говорил Леонтий Хлебникову, — енисейское железо, наше, сибирское. И здесь, в Приморье, говорят, руда есть.
— Полоса-то у тебя толщиной сколько? Пять восьмых дюйма?
— Три четверти.
В открытую дверь врывался свежий воздух. Леонтий осторожно раздувал мехи, острый запах раскаляющегося угля наполнил маленькую кузницу.
— А ширина, никак, два с половиною дюйма?
— На этот раз глаз у тебя верный. Длина — аршин десять вершков.
На наковальне Леонтии приспособил стальную бабку. Раскалил полосу, положил ее на бабку, и Марья стала бить молотом по железу точными короткими ударами. Железо быстро принимало форму желобка.
— И не подумал бы, что она у тебя такая, — сказал Хлебников про Марью.
— Женщина, брат, — человек великий! — Леонтий засмеялся, вспоминая, как Марья впервые восемнадцать лет назад взяла в руки молот. Тогда она была по-девичьи тонка и молот хотя взяла твердо, но с опаской. Теперь брала без опаски. Платок, чтобы не мешал, она сбросила на плечи, лицо разгорелось, губы сжаты… Эх, молотобоец!
В углу прислонился к стене стальной стержень.
— Подай-ка!
Хлебников подал.
— Стой, стоп, куда кладешь — приваришь! — Леонтий насыпал в желоб толченого рога, стержень лег в полудиаметр полосы, удары молота стали легкими, частыми, Леонтий осторожно завертывал кромку.
— Света не заслонять! — крикнул он Бармину, просунувшему голову в дверь.
— Неровно, Леня!
— Сам вижу.
Снова раскалил полосу, снова положил под молот, придавая ей ровность, гладкость.
Кончался день. В доме жарили олений окорок. Глаша зажарила и для себя, и для постояльцев.
— Что ж ты для нас… — начала было Марья.
— А как же… вместе с Семеном оленя добывали.
На третий день ствол, кованный на восемь граней, был готов. Леонтий продел сквозь него волос, натянул на лучок и проверял на свет правильность. Когда обнаруживал места, плохо проваренные, и ямки, снова раздувал горн, снова Марья бралась за молот. Винтовку он хотел сделать безукоризненную.