На сопках Маньчжурии
Шрифт:
Велика Россия, а вот эта ее частица особенно ему люба, здесь человек в единоборстве с природой. Со зверем таежным борется и побеждает. Земля тоже, хочет не хочет, начинает поддаваться ему. Когда с поля под Раздольным выбрали мелкий щебень, принялась пшеница. Правда, еще скудноватая, — должно быть, нужно вывести свой, приморский сорт… Победить зверя и землю! Побеждать землю сладко!
Седанка спрятал ганзу и пьет из чайника воду.
— Если завтра, Леонтий, возьмем два оленя, надо сразу
Немного погодя он говорит:
— Твоя винтовка хорошо бьет… — говорит для того, чтобы напомнить про подарок и про то, что дружба, скрепленная им, нерушима. — Есть у меня в Китае знакомый человек Ли Шу-лин. Когда я вернусь домой, я расскажу ему про тебя.
— А ты хочешь вернуться домой?
— Надо дело делать, Леонтий. Знаешь, какое дело? — Он опять закуривает ганзу.
Он рассказывает, какое это дело, подыскивая слово за словом и часто спрашивая: «Леонтий, понимаешь?»
Леонтий понимал.
— Машинка, обман… надо долой!
— Вот как получается, — задумывается Леонтий. — Россия без конца и краю, богата всем. А вот царская правда — для народа кривда… Что царю хорошо, то народу плохо. У вас, видать, тоже так. А Ли Шу-лин кто такой?
Седанка рассказывает про сельского учителя Ли Шу-лина.
Леонтий слушает, мысли его идут все дальше; громче шуршит дождь о настил шалаша, зябче становится. Седанка закрылся своими барсучьими шкурками, Леонтий завернулся в одеяло.
Вышли на охоту, едва рассвело. Леонтий натянул штаны из чертовой кожи, фланелевую рубашку, покрепче у лодыжек стянул ичиги.
Дождь сечет легкий, косой — будто совершенно пустячный дождь, но скоро взбухнут ручьи, зашумят с гор потоки…
Олень, пользуясь туманом и дождем, должно быть, уже спустился на травяные прилавки. Мягкая трава стала от дождя еще мягче, беззвучно ступает по ней человек. Самое чуткое звериное ухо не поймает шороха, тем более что дождь шуршит, успокаивает, располагает к покою, к дреме.
Вышли на обширный прилавок, поросший высокой, сочной травой. Далеко внизу море, смешанное с дождем, тучами, пронизанное серым светом. И этот серый, тусклый свет — везде. Едва проступают в нем мутные, затуманенные дождем склоны сопок.
Но явствен в нем след оленя на мокрой траве.
Вот он шел здесь, вот пасся, переступая осторожно с ноги на ногу…
Фланелевая рубашка мокра, ичиги полны воды. Леонтий торопливо развязывает ремешки, разувается, выливает воду… Седанка исчез. Посветлело, видна тяжелая, мрачная в дожде громада сопки. И тихо, тихо. Вот какой мир: дождь, море, сопки, ветер — все тихое, и в этой тишине крадется охотник.
След оленя вьется по краю прилавка. Если зверь все время держится по этому крутому склону, то стрелять его
Стрелять нужно с толком. По этому поводу Леонтий уже спорил с Хлебниковым. Тот, когда встречает зверя, теряет хладнокровие, глаза загораются, и он бьет, лишь бы убить. А такая охота ни к чему.
След описал восьмерку и опять повернул к краю прилавка.
Леонтий увидел пантача. Животное пасется и слушает, но не оглядывается. Ветер не доносит до него запаха человека, потому что в дожде пропали все запахи.
Стрелять под ухо нельзя — расколешь череп, и панты потеряют в цене. Стрелять в шею — прыгнет, покатится с кручи, сломает панты. Надо стрелять в печень.
Леонтий делает три шага в сторону, выцеливает печень, спускает курок.
Олень вздрогнул, переступил с ноги на ногу и стал ложиться.
Леонтий подбежал к нему, одной рукой схватил за рога, не позволяя им прикоснуться к земле, второй, вооруженной ножом, отнял голову от туловища.
Отличное было животное, отличные панты!
В другом конце прилавка, под сопкой, тоже прозвучал выстрел. И Седанка с добычей!
Дело сделано. Дождь моросит, сумеречен воздух; на юге — вместо моря — сизо-свинцовая пелена.
Хлебников слышал выстрелы, костер у него пылал, похлебка кипела.
Леонтий и Седанка обрубили принесенные черепа чуть повыше глаз, обтянули кожу, сшили ее накрепко, привязали панты к доскам и повесили в дыму костра.
Утром, надев лямки досок через плечи, сели на коней. Хлебников остался в таборе.
12
В Цимухэ, небольшой деревушке, было шумно. Из открытых дверей фанз несся запах пищи и водки.
Пришли охотники из Шкотова, с лоринцовской телеграфной станции на Лефу, телеграфисты Баранова и Раковского. Пришли ближние тазы.
У кого было по паре пантов, у кого по две.
Лэй со своим компаньоном Ло Юнем расположился на площадке у мельницы. Кипели котлы, варилась еда, на циновке лежали банчки с ханшином и спиртом. На глазах у всех лежали, чтобы все видели богатство и силу Лэя.
Но пока торговля шла не блестяще: Лэй давал за панты небывало низкую цену.
— Почему такая низкая цена?
— Моя почем знай?
— Нет, ты послушай, Лэй: оленей не становится больше, а больных, которых надо лечить пантами, наверное, не делается меньше, почему же упала цена?
Охотники шумели, Лэй их успокаивал и усиленно угощал спиртом и ханшином. И те, кто изрядно выпил, соображали, что за угощение они уже задолжали купцу, чем же расплачиваться? И они расплачивались пантами, тем более что и продавать-то их больше некому. До Владивостока не довезешь — закиснут!