На сопках Маньчжурии
Шрифт:
Багровый Костылев прирос к полу; открыв рот, он уставился на бледное лицо священника, на скупые жесты его рук, на рукава рясы, которые плавно колыхались в солнечных лучах, падавших из купола церкви; бешеная ярость сменила растерянность и стыд, охватившие его в первую минуту.
Неторопливо он закрыл ларь, положил ключи в карман и, не дождавшись конца службы, громко стуча сапогами, покинул церковь. Через час в легкой своей бричке он катил в город.
Костылев долго не возвращался. В лавке хозяйничала Евфросинья. Раньше мужики любили заглянуть в лавку в отсутствие «самого», а теперь как-то стало неловко заходить,
— Вот поехал Костылев, — говорили, — а с чем приедет?
Костылев из уезда проследовал в губернию. Через две недели отца Иоанна вызвали в епархию. В Верхнее Змиево он не вернулся. От тонкой, черноволосой матушки узнали, что Быстров сослан в дальний монастырь. И тогда все жители Верхнего Змиева поняли, что раньше они жили правильно, по-христиански, и что христианство заключается не в том, о чем говорил отец Иоанн — в собирании духовных сокровищ и в действиях добра и любви, а в той жизни, какой живут все люди, угнетая и обманывая друг друга. И как-то даже легче стало после этого в Верхнем Змиеве, прошло беспокойство и смущение умов. Новый змиевский священник был человек обыкновенный: служил службы, отправлял требы, а в свободное, время обстоятельно ел, пил и употреблял вино.
С годами все яснее в чувствах и мыслях Михаила укреплялось представление о жизни, впервые появившееся в дни несчастья с Быстровым: в жизни законно быть неправде, стяжанию, воровству, прелюбодеянию. Христос пришел и не искоренил всего этого, — грешно думать, что искоренит человек. Для соблазна все это, Кто соблазнится, а кто нет. Кто возьмет, а у кого рука не поднимется. С такими мыслями было удобно. Они примиряли с неправдой, творившейся вокруг.
Отец умер. Мать умерла. Сестры разбрелись по людям, кто в прислуги, кто в батрачки. Михаил уехал в столицу искать счастья и поступил на Семянниковский завод. Человек он был смышленый, мастерство давалось ему быстро, и на третий год жизни в Петербурге женился он на девице Наталье, дочери своего же, семянниковского мастерового Хвостова.
Маша и Катя родились в рабочей казарме, в сыром темном углу, который в течение двух десятков лет оставался неизменным жильем Малининых.
Отец был неразговорчив. Домой приходил он настолько усталым, что понятно было его нежелание разговаривать, но и в праздничные дни он предпочитал молчать. В углу комнаты стояла аккуратная, его руками сделанная полочка, а на ней книги. Рядом с евангелием в кожаном переплете, ценою в рубль, помещались выпуски «Посредника», годовой комплект журнала «Христианин» и сборники рассказов о деятелях всемирной истории.
Субботние дни, совпадавшие с получками, были шумными днями за заставой.
Соседка Малининых Пикунова заглядывала в комнату:
— Наталья, я уже иду…
Она шла к проходным воротам завода встречать своего мужа, котельщика.
И туда шли все жены и дети.
Желтое трехэтажное здание главной конторы, обнесенное чугунной решеткой, возвышалось над пустырями и заборами, а за ним поднимались закопченные, латаные корпуса цехов.
В обычные дни рабочие торопились и в проходной так напирали друг на друга, что сторожа не успевали их обыскивать, только хлопали по груди, спине, плечам, а в субботу, получая
Но эта попытка не всегда удавалась, чаще жены и дети доглядывали своего.
— Мой схоронился за спину, — кричала Пикунова. — Нет, за спину тебе не схорониться! — Она расталкивала женщин и рабочих и устремлялась к Пикунову, который, отворачивая голову в сторону, старался пройти вдоль решетки.
Немногие женщины были спокойны в эти минуты, и среди этих немногих была Наталья. Она тоже шла с дочерьми к проходной, но смотрела вокруг гордо и спокойно.
Михаил не побежит в питейное заведение!
Такие дни были днями ее маленького семейного торжества.
Всей семьей они шли к лавочнику Дурылину и брали праздничной закуски — хорошей норвежской селедки, копчушек, чайной колбасы, свежих французских булок и для девочек шоколадки с орехами, по пятачку за шоколадку.
А народ уже расходился по трактирам. В мужские компании вмешивались женщины, решившие идти с мужьями:
— Если уж пьет, так пусть пьет на моих глазах!..
— Вон Пикунова уже пошла за своим, — говорила Наталья.
Двери трактиров хлопали, играла гармонь, ее перебивал громкий марш из трубы граммофона.
— Сегодня надо гулять!
— Не погуляешь — с ума сойдешь! Разве можно при такой жизни!
…— А у вас как на пасхе, — говорила Пикунова, заглядывая к Малининым поздним вечером.
Клеенка была чисто вымыта. Наталья сидела за штопкой белья. Михаил, надев очки, отчего его лицо принимало другое, важное выражение, читал книгу, тихо шевеля губами; девочки спали.
— Нет, погляжу я на вас… — говорила Пикунова.
— Да ты садись, Архиповна!
Пикунова садилась, клала на стол большие, толстые локти и вздыхала.
— Привела, что ли? — спрашивала Наталья.
— Привела… от получки рупь да навоз.
— Хоть бы погадал кто-нибудь про счастье, — продолжала Пикунова и оживлялась. — А в трактире у Зубкова нынче учинили суд и расправу…
— Над кем?
— Антонов со дружками вздул сторожа Федотова.
Михаил снимал очки.
— В прошлую субботу Антонов хотел пройти мимо проходной в ворота, потому что перед проходной грязь по колено, а он только справил себе новые сапоги. Федотов выскочил, ударил его кулаком и потащил в проходную. Там с двумя своими подручными, не слушая объяснения про сапоги, он так избил Антонова, что тот не сам ушел — унесли.
— Ну вот, теперь он, значит, рассчитался!
— Вдвоем, что ли, били Федотова?
— Какое вдвоем, человек десять! Злоба же у всех!
— А ни к чему, — говорил Михаил, надевая очки.
— Ну уж, конечно, тебе видней, — соглашалась Пикунова. — Пойду… Точно в церкви побыла у вас.
Она уходила к себе.
Когда Маша была девочкой, лет десять назад, жить было легче. Тогда за девять с половиною часов работы отец получал рубль. Семья существовала на семьдесят — восемьдесят копеек. А теперь для того, чтобы прожить день, требовался рубль, а за одиннадцать с половиной часов работы не удавалось получить более шестидесяти копеек.