На станции Свободный
Шрифт:
Андрея шатнуло... Он отступил к забору, чтоб не заметили его конвойные. В глазах поплыло, и он не понимал, действительно ли двинулась эта серая масса или колеблется все в его глазах. Откуда-то, словно издалека, послышалась команда, и распластанный на земле серый огромный прямоугольник зашевелился и двинулся к вагонам... Взвилась пыль, поднятая елозящими коленями, и зависла над людьми серым маревом, сделав все вокруг призрачным, расплывчатым, словно в кошмарном сне. Это движение на коленях было противоестественно, а потому и страшно...
Опять раздался звук команды, и прямоугольник
У Андрея померкло в глазах. Он зажал рот рукой, чтоб не вырвалось стона или крика, и стоял, не в силах отвести взгляда от этой массы покрытых пылью людей... Да нет, не людей, а какого-то неведомого существа... чудовища... "Чудище обло, озорно, огромно..." - всплыли почему-то строки радищевского эпиграфа.
Господи... отец... Неужели и он вот так... на коленях? Его отец - и на коленях! И Андрей еще сильнее прижал руку ко рту, еле удержав стон.
– Проходи, проходи отсюдова, неча тут смотреть, - донесся до него чей-то голос.
Он поднял голову. К нему подходил один из конвойных, молодой парень с рябоватым лицом.
– Проходи, - повторил тот.
– А почему... почему на коленях?
– спросил Андрей пересохшими губами.
– Не понимаешь, что ли? Чтоб не разбежались гады. Ну, мотай, мотай, почти дружелюбно сказал конвойный и потопал обратно.
Андрей прошелся последним взглядом по грязным бушлатам, по стриженым затылкам, по серым зимним шапкам и тронулся, еле передвигая ватными непослушными ногами. Его шатало, и через несколько десятков шагов он остановился, прислонясь к ограде палисадника какого-то дома. Его замутило, и он пригнулся, стараясь унять тошноту.
Редкие прохожие кто удивленно, а кто и с осуждением оглядывали Андрея, скрюченного, побелевшего, все так же держащего руку у рта. Некоторые думали, наверно, что пьяный. Дрожащими пальцами вытащил он папиросу, но прижечь не мог, ломались спички, он бросил ее и еще сильнее вжался в ограду.
– Плохо тебе, милок?
– остановилась около него пожилая женщина в платке.
– Не-ет, н-и-ч-е-го...
– еле выговорил он дрожащими губами.
– Зайдем ко мне, напиться дам? Ну пойдем, пойдем, - взяла она его за рукав гимнастерки, когда Андрей отрицательно мотнул головой.
– Худо тебе, сынок, вижу я. Лица же нет, побелел весь.
Они зашли в дом, Андрей тяжело опустился на стул. Женщина налила ему кружку, он жадно выпил воды, потом вынул папиросы.
– Кури, кури, - поспешно сказала она в ответ на его вопросительный взгляд.
Андрей сильно затянулся, потом еще, еще, но глубокие затяжки не помогали прийти в себя. И вдруг женщина спросила:
– Кто у тебя... там, сынок?
– и показала рукой в сторону станции.
Он вздрогнул от неожиданности вопроса и ничего не ответил, тогда она продолжала:
– Видала я, как стоял ты там, возле путей, ну и догадалась. По первому разу глядеть на такое страшно... А мы-то навидались. Часто их по нашей улице гонят.
Андрей кивнул.
– Вот оно как, - вздохнула она и сокрушенно покачала головой. Немного погодя тихо спросила: - Как воевать-то будешь, сынок, ежели война начнется?
Он поднял голову. О чем это она? Он не понимал связи между тем, что увидел, и словами женщины. Он нахмурился, стараясь вникнуть, но ему было не до этого, перед глазами стояло увиденное.
– Да чего я, может, даст бог, и не будет войны, - перекрестилась она и предложила еще воды.
– Спасибо, пойду я...
– поднялся Андрей.
Пошатываясь, добрался он до станции, но в помещение вокзала, где договорились встретиться с Погостом, заходить не стал - ему было не до него, да и вообще ни до кого. А Погост дождется пассажирского, на котором они должны были возвращаться, и доедет один. Андрей пошел на станционные пути, отыскал среди составов товарняк, идущий на восток, забрался на тормозную площадку одного из вагонов, сел на скамейку, и только тут прорвался у него так долго сдерживаемый стон.
Вскоре поезд тронулся. Застучали на стыках вагоны, изредка резал ухо протяжный и тоскливый гудок паровоза. Андрей сидел скрючившись, обхватив голову руками такого отчаяния и безнадежности он не испытывал никогда. Даже при аресте отца. "Отец - на коленях, отец на коленях..." стучало в голове, и, казалось, то же самое выстукивали вагонные колеса...
Об отце он думал постоянно. Так же постоянна была и боль, но до увиденного сегодня он не представлял, да и не мог представить всего ужаса и кошмара совершившегося с отцом... Ведь о лагерях он, как и все другие, знал только из фильма "Заключенные", где лагерные бараки выглядели чуть ли не живописно, где перековавшиеся инженеры-вредители были хорошо одеты, при галстуках и с серебряными портсигарами, где неотразимый урка Костя-капитан распивал водку, а романтичная воровка Сонька пела под гитару сердцещипательную песенку "Перебиты-поломаны крылья, тихой болью всю душу свело, кокаина серебряной пылью все дороги мои замело...". Где лагерные начальники были умны и обаятельны... Ничего, ничего страшного не было в этом фильме. И Андрей думал, что и его отец, конечно, работает по специальности, руководит какой-нибудь лагерной стройкой или проектирует, как и те инженеры из фильма. Тем более что в своих нечастых письмах он писал, что все хорошо и что ему ничего не нужно.
И вот это "хорошо"... И опять всплыл перед глазами серый шевелящийся в пыли огромный прямоугольник из тысячи людей на коленях...
И он, Андрей, молодой, сильный, совершенно бессилен что-либо изменить, помочь. Он даже не знает, кто виноват во всем этом и для чего все это. Он ведь уверен, что нет никакой вины у отца, но тогда что же это такое?
На правой стороне дороги показались вышки, и вскоре поезд проскочил мимо серых бараков, обнесенных проволокой. И тут Андрей вспомнил слова женщины: "Как воевать-то будешь, сынок?" Да, а как же я буду воевать, повторил он про себя. Как воевать?..
А до войны оставалось всего девять дней...
1981