На стороне подростка

Дольто Франсуаза

—Ты со всем соглашаешься.

—Я соглашаюсь, потому что жду, что ты решишь за меня.

Гриша совершенно не интересовался тем, что и как на нем надето. Он мог купить пуловер и прийти домой с разорванным рукавом, даже не помня, за что он зацепился.

—У тебя порван рукав...

—А-а, зато не жарко!

Отрочество — очень подходящее время для того, чтобы научить подростка как можно раньше нести за себя ответственность, не споря с ним.

Не оспаривать — не значит одобрять. В атмосфере взаимного доверия глобальное отрицание есть взаимное право. Не глобальное отрицание личности, нет, речь идет об отказе от общих установок, когда люди уславливаются о сосуществовании при явных разногласиях между собой и делают это при открытых

дверях.

Когда молодые хотят покинуть семейную среду и испытывают трудности: им уже восемнадцать — двадцать лет, а взрослые злоупотребляют своей властью, — тогда и рождается этот варварский неологизм «парентэктомия» (семейное хирургическое вмешательство), будто речь идет об ампутации.

Парентэктомия! Хирургический образ выглядит жестоко, но он правильно выражает необходимость «резать по живому», чтобы запоздалый подросток смог наконец освободиться от семейных пут.

Ваше отрочество? Что более всего запомнилось вам о той поре?

Терпение. Я знала, что должна ждать. Я знала, что уйти не могу, у меня не было ни единого су, я даже не могла купить билет на автобус. У меня не было никакой свободы для маневра. И я терпеливо сносила свое положение, имея в виду единственную перспективу — получить возможность жить сама по себе, когда достигну совершеннолетия.

Если у подростка есть какой-нибудь проект, пусть даже долгосрочный, это его спасет. Нужно, чтобы что-то питало его замыслы. Это то, что делает ожидание терпимым, когда ты в чистилище юности, в состоянии бессилия и экономической зависимости. Мать помогла мне понять то, чего именно я хотела, самим фактом своего сопротивления.

II часть. Время испытаний

Если бы обществом поощрялось стремление подростков к самовыражению, это поддержало бы их в трудный период роста.

Франсуаза Дольто

9 глава. Бунтовщики от психиатрии. Молчаливый психоанализ

Педиатры медицинских учреждений, специализирующихся на подростковом возрасте, замечают разрыв между внешним безразличием подростка и несформулированным желанием стать объектом врачебного интереса.

Гинеколог Давид Элиа ведет работу в ассоциации «Пять миллионов подростков». Он изучает поведение подростков, какую бы социально-культурную среду они ни представляли. Налицо общие черты у представителей молодого поколения всех стран.

Опрошенные педиатры замечают одну и ту же особенность: подростки (больше мальчики, чем девочки до пятнадцати лет) приходят по причинам соматического характера (проблемы возмужания, угри, сколиоз, астения). Они молчат, стоят, опустив голову. А потом эти юноши и девушки жалу-ются, что педиатры интересуются не ими, а только тем, с чем они пришли на консультацию.

И уходят разочарованными, если с ними всерьез не поговорили. Но педиатры не могут отвечать на вопросы, которых им не задают. Спрашивающей стороной должны быть подростки, но они молчат. Контакт не устанавливается.

Американцы создали специальные службы для старшеклассников. Так же как есть специальные службы для раннего возраста, старческого и т. д. По мнению профессора Дешампа из Нанси, это не пример для подражания. Он сомневается, хорошо ли для Франции то, что хорошо для Соединенных Штатов: слишком много гипноза, лекарств, транквилизаторов, чтобы снять страхи. Вместо того чтобы поговорить с подростком, врач норовит выписать ему успокаивающее.

Точно так же поступают с детьми, которые не могут заснуть: пихают в них таблетки, в то время как достаточно просто поговорить с ними — как у них дела, что не получается. Если у подростка сложилось настолько негативное восприятие врача, то лишь потому, что педиатр не проявил ожидаемой от него тонкости, оказавшись просто инструментом власти или просто «тупым»,

он не понял, что молодые люди, которые приходят на консультацию, ждут от него чего-то большего, чем рецепт на болеутоляющее средство. Взрослые совсем не думают о роли слова в отношениях с подростками, так же как они не думали об этом, когда те были грудными детьми. Надо бы спросить: «Девочки бросают тебя или ты бросаешь их?» Это хороший вопрос. Или так: «Твои приятели ходят куда-нибудь только с мальчиками или есть такие, кто ходит с девочками?» Не надо прямо спрашивать о самом подростке. Гомосексуальность подростков — явление нормальное. Они всегда очень боятся, что с ними начнут говорить о «педиках», это для них оскорбление с тех пор, как они стали ходить в детский сад. «У тебя приятели дружат только с мальчишками или кто-нибудь встречается и с девочками? С любимыми?» Тогда подростки начинают говорить с вами о других. Вот направление, в котором нужно думать, которое позволяет установить диалог и вызвать на ответ. Разговор о товарищах помогает перейти к разговору о нем самом.

Возьмем такой пример: мальчик встречается с девочкой, которая, не будучи гомосексуальной, думает, что ей нравятся девочки. Между ними возникает что-то вроде дружеского соучастия. Они встречают на улице двух девочек. Она говорит: «Ты выбираешь ту, что слева, я — ту, что справа». Она как бы становится мальчиком, чтобы стать еще ближе к нему. Мальчик тут же рассказывает об этом своим родителям, в то же время он замыкается в себе, когда слышит прямой вопрос о своих сексуальных делах.

Наблюдения или суждения о других часто помогают подростку рассказать о себе, но не напрямую. И еще надо бы, чтобы мальчик или девочка были уверены в том, что педиатр ничего не скажет родителям.

Когда они идут на общий осмотр, они знают, что пришли, чтобы обследовать свое «физическое состояние», о котором будут говорить с родителями. Это родители должны сказать своим детям: «Теперь ты уже большой и должен сам говорить с врачом». И лучше с врачом-мужчиной, чем с женщиной. Когда дети маленькие, матери любят консультироваться с докторами-женщинами. И все равно продолжают ходить к тому же врачу, когда дети стали подростками. Это хорошо для девочек и очень плохо для мальчиков.

Юные очень недоверчиво относятся к взрослым, которые на них «давят». Образ доктора тоже связан с подавлением. Это продолжение страха перед жандармом и сказочным страшилищем. Сколько себя помнят, дети только и слышат: «Придет доктор, сделает тебе укол» или «Если не будешь спать, доктор даст тебе микстуру» (подразумевается: с тобой расправится). Доктор — это дяденька или тетенька, надевающие «таблеточную» смирительную рубашку.

Ни одно юное существо не может преодолеть рифы отрочества, не задумавшись о смерти, ибо оно должно умереть относительно своего детства — смерть представляется ему в метафорической форме суицида.

Лекарства всегда связаны с риском суицида, потому что с того момента, как врачи об этом заговорили, все кончено. Чем больше ему дают таблеток, тем скорее молодой человек может прийти к мысли о самоубийстве — таблетки ведь могут кончиться... Врач не воздействует словами, а обращается к таблеткам — торможению фантазмов, как будто эти видения у подростков — уже действия. А это может быть еще опаснее для подростка, потому что фармакологические предписания драматизируют ситуацию. Пусть ему скажут: «Сейчас у тебя самый плохой период в жизни. Ты не был бы подростком, если бы не думал о самоубийстве». И это так: ни одно юное существо не может преодолеть рифы отрочества, не задумавшись о смерти, ибо оно должно умереть относительно своего детства — смерть представляется ему в метафорической форме суицида. И тогда подросток нуждается в ком-то, кто помог бы ему пережить это видение, кто дал бы ему возможность выплеснуть его наружу, «социализировать». «Если ты не признаешься в этом, ты не сможешь пройти эту стадию». Необходимо думать о физической смерти, чтобы перейти на новый уровень, вот чего он действительно хочет, речь идет не о теле, а о сердце и душе, но подросток об этом не знает. Ему необходимо поговорить об этом со взрослым, который не боится разговаривать с ним о смерти.