Шрифт:
Annotation
Этюд в метареалистических тонах
Эрде Анна
Эрде Анна
На ступенях (весь текст)
1
— Нет! Не так, Вадик! Всё, что ты сейчас говоришь — мимо кассы. Это не очередная волнительная история в духе «Таис Афинской». Это злая история про украденную жизнь, про сломанную память, про манипуляцию
— Для начала прекрати использовать в отношении выдуманного тобой персонажа местоимение «я», — с менторскими интонациями в голосе прервал Вадим взволнованную тираду Лиды. — Подсознание, оно, знаешь ли, тупое, у него напрочь отсутствует чувства юмора. Вот вдолбишь в него информацию про свои древнеримские приключения, и потащишь ты, моя дорогая, груз неподъемный. И тогда твои странные фантазии могут стать реальной проблемой.
— Послушай, Вадим, я действительно помню... — Всё больше горячилась Лида.
—У тебя слишком живое воображение, детка. Тебе бы книжки писать, как говаривал один киноперсонаж, имеющий, кстати, не меньшее отношение к реальности, чем твоя гетера.
— Допустим, я слишком рано прочла книгу Ефремова — я и не предполагала тогда, на что наткнусь, думала, это про всякие там туманности, как их просторы бороздят космические корабли. А оно вон как оказалось. Допустим, мое подростковое воображение тогда не на шутку разыгралось, а спустя кучу лет вдруг взорвалось сюжетом из жизни гетер. Хорошо, допустим. Однако согласись, воображение работает, когда ему есть от чего оттолкнуться в реале. Но этот мертвый холод от каменных ступеней... он медленно вползает в тебя, к утру пронизывая до костей, скручивая кости... это ведь не Африка тебе, по ночам там бывало по-настоящему холодно... а особенно больно, знаешь, когда солнце уже припекает, разогревает кожу, а в костях по-прежнему гнездится холод... Вот откуда, скажи, знакома мне эта боль? В том, что ты называешь моей единственной реальной жизнью, не было подобного опыта — чтобы могильный холод в костях и горячая кожа — и от неё вглубь стреляет горячей болью. И тем более мне неоткуда помнить про жар от ступеней. От него сердце заходится, а подняться не можешь — тебя вдавливает в раскаленный камень тяжелое мужское тело. Бог мой, да кто же зарился-то на нас — чумазые, оборванные, вечно простуженные, вечно голодные, до невозможности напуганные дети — что за издевательский кайф ловили так называемые паломники? А ведь зарился же кто-то.
—И много их было, этих позарившихся? — Вадим криво ухмыльнулся.
— Ха! Два раза «ха», Вадик. Значит, на самом деле ты понимаешь, что бред, который я несу, не такой уж и бред. Просто не хочешь, чтобы я осложняла жизнь себе, а заодно и тебе.
— Просто любопытно, насколько глубоко твое неожиданно открывшееся отвращение к представителям мужеского пола, и еще любопытнее, почему для моей скромной персоны ты сделала исключение. И сделала ли.
— Раз уж ты решил заделаться психоаналитиком... «Паломники» не вызывали во мне ни страха, ни отвращения — вообще ноль эмоций. Мне казалось, что они, как и мы, девочки, являлись всего лишь куклами в том чудовищном спектакле. Видимо из-за полного эмоционального невключения сам процесс «приема паломников» не сохранился в моей памяти от слова «совсем». Эли эту злую память основательно потерли. Но зато я хорошо помню, как на «ступенчатом» этапе боролась, впрочем, безуспешно, с яростной ненавистью, смешанной с таким же яростным страхом вовсе не к «паломникам», а к так называемым «Великим». Мы никогда их не видели на ступенях. О «Великих» нам говорили прекрасные женщины в голубом, которых мы с Зои называли волшебницами...
— Откуда же мог появиться у той тебя столь богатый словарный запас: и куклы тут фигурируют, и волшебницы? Вроде бы, жизнь у тебя была беспросветная, с раннего детства надломленная безжалостным секасом. — Вадим уже откровенно ерничал.
— Не вижу ровным счетом ничего такого в моей истории, над чем можно прикалываться, — почти обиженно произнесла Лидия.
— Это не твоя история, — отчеканил Вадим. И прерывая возражения Лиды, невозмутимо продолжил: — Но все же, откуда у героини твоей мистическо-исторической трагедии могли взяться знания
— Никаких неувязок, просто ты невнимательно слушал. Лет до десяти-двенадцати мы жили во вполне себе человеческих условиях. Помню дом, который мы считали своим, там было тепло и, кажется, красиво. За незнанием терминов назову это прихрамовым пансионом. За нами ухаживали строгие, но не злые женщины, нас вкусно кормили, и, представь себе, даже обучали какому-никакому этикету, например, пользоваться вилками.
— Ты опять напутала — про вилки. Я читал...
— Читал он, видите ли, а я ела вилкой, и не какой-то там однозубой или двузубой, как нам некоторые втирают, а нормальной вилкой. Ты, Вадик, не интернетным авторам верь, а меня оффлайново слушай. Считай, что тебе несказанно повезло получить информацию об античном мире из первых рук. Там у нас и по части гигиены все было в порядке, ты не поверишь, но мы даже чистили зубы каждый день. Воспитательницы учили нас следить за одеждой и правильно ухаживать за волосами, а ведь наверняка знали, гадины, что скоро мы превратимся в грязных оборванок со всклокоченными и слипшимися космами на головах. А по вечерам — зацени изощрённость издевательства — нам рассказывали что-то вроде сказок, ну, или, если угодно, мифов. Зачем-то нас даже грамоте учили. Наверное, хорошо учили, если даже после стольких лет жизни в храме, стоило мне вырваться на свободу и оказаться перед необходимостью что-то такое жизненно важное прочитать, я хоть и со скрипом, хоть и не сразу, но сделала это. А ведь в храмовый период мне не довелось прочесть ни слова.
— Опять не понятно. Зачем могла бы понадобиться эта совершенно бессмысленная вещь — учить грамоте детей, которых готовились принести в жертву чудовищу, именуемому «богиней»? Это уже просто цинизм какой-то.
— Ты только в этом одном рассмотрел цинизм? Да там всё — цинизм. Нечеловеческая жестокость и оголтелый цинизм — больше ничего. И они ещё будут мне в романах своих рассказывать о продвинутых методах воспитания храмовых..., — Лидия внезапно осеклась.
— А ты не стесняйся, Лидунь, договаривай. Ты так бесстрашно натягиваешь на себя кожу древнеримской проститутки, а обозначить словом её, то есть, получается, твою бывшую профессию не решаешься? Воспитание мешает? Отринь интеллигентское слюнтяйство, встань и громко произнеси: я проститутка с двухтысячелетним стажем. — Вадим хохотнул.
— Смешно тебе, да? А вот встану и произнесу. — Лида поднялась со стула, театрально вскинула руку и заговорила незнакомым Вадиму поставленным голосом:
— Нет, это я не проститутка с двухтысячелетним стажем, это ты, как и все твои братья по полу, запрограммирован на унижение женщин, а, возможно, и на убийство. Не знаю, когда в земных мужчин внедрили эту программу: тогда, две тысячи лет назад, или значительно раньше, но избавиться от вируса вы сможете, только если, наконец, поймёте, что он в вас присутствует. А спасибо за эту подсадку скажите в том числе нашим «паломникам», которым было наплевать, выживут ли доведенные до состояния полудохлых зверушек девочки после, блин, ритуального совокупления, или загнутся уже в процессе.
— Ты делаешь слишком смелые обобщения, Лида. История человечества вообще кишит жестокостями разного рода. Например, тысячелетия рабства полны таких кунштюков, что если бы все они закладывались в нас, как ты говоришь, вирусами, так мы все являлись бы потенциальными маньяками.
— Не исключено, что дело обстоит именно так. Цивилизованность какая-никакая лёгким флёром прикрыла озверелую сущность людей, но уж если где-то прорвало, тут уж всех святых выноси, тысячелетнее дерьмо начинает бить фонтаном.
Негодование, нараставшее в Лиде за время монолога, спало, она опустилась на стул, и продолжила устало:
— И всё же, дорогой, смею думать, что мужчины и женщины не одинаково сильно простудились на сквозняке вечности. Ни я, ни другие девочки, никто из нас не знал, что в один отнюдь не прекрасный день нас отведут к ступеням храма. А взрослые мужчины добровольно приходили мучить нас, никто их за причинное место туда не тянул.
— Таким завуалированным образом ты обвиняешь меня в чём-то? Я тебя обижал? Твой обличительный пафос явно избыточен, если он относится только к твоей странной выдумке с храмами и богинями.