На суровом склоне
Шрифт:
Антон покраснел: неужели он так плохо владеет собой? Стараясь беспечно улыбаться, заверил соседа по столу, что ждет земляка, необходимо, видите ли, проститься…
Ему показалось, что надо выдумать целую историю, иначе старичок не поверит, и Антон пожалел, что не придумал ее заблаговременно.
Впрочем, все мысли моментально вылетели у него из головы, потому что в дверях появилась Маша. У нее был чрезвычайно серьезный, даже торжественный вид. Коса уложена сзади в узел, завязанный черным бантом. На лбу два завитка. Круглая меховая шапочка старила
«Вот уж некстати! И чего ей здесь надо?» — с досадой подумал Костюшко и вдруг увидел в руках Маши увесистую коробку, в которой продается печенье фирмы «Эйнем». При виде этой коробки смутная догадка мелькнула у Антона.
— Ну вот, я же сразу догадался, что придет барышня, — ласково произнес старичок.
Маша направилась прямо к ним.
— Здравствуйте. Как жаль, что вы уезжаете, — сказала она деревянным голосом.
Антон был обескуражен тем, что «товарищем, знавшим его в лицо», оказалась Маша. Это как-то снижало в его глазах важность поручения. Он предложил ей стул и спросил, не хочет ли она чаю.
Она по-детски отрицательно помотала головой и сказала, что лучше погулять по перрону.
— Возьмите меня под руку! — прошептала Маша.
Этого еще недоставало! Как будто для конспирации не хватало дурацкой коробки.
— Примите у меня это. Оно тяжелое.
Не так уж тяжело! Впрочем, для нее… Антон окинул критическим взглядом ее полудетскую фигурку в черном жакете с муфтой, висящей на цепочке из черных деревянных бусинок.
Маша, видимо, что-то почувствовала, губы ее дрогнули:
— Вы не ожидали, что пришлют меня?
Кажется, она сделала нажим на слове «пришлют», чтобы он не подумал, будто она сама напросилась.
Антон покривил душой:
— Нет, почему же?
— Значит, вы предполагали, что это я приду? — с надеждой спросила она.
— Ну нет, — решительно возразил Костюшко.
На платформе очень светло. Дует теплый ветер. Пахнет мокрым углем, махоркой и жареными семечками. Сквозь эти вокзальные запахи нет-нет да и пробьется свежее дуновение, словно запах парного молока и молодой травы.
Перрон постепенно заполняется пассажирами и провожающими.
Никто не обращает внимания на молодую парочку, старающуюся держаться вдали от яркого света фонарей. Антон сбоку взглядывает на Машу. Что это? По ее щекам быстро-быстро бегут слезинки. Она не вытирает их, и мокрые глаза ее кажутся совсем темными. Ни всхлипываний, ни вздохов, только этот быстрый и неудержимый бег слезинок. Может быть, она давно уже идет так тихо рядом с ним и плачет неизвестно почему.
— Маша, что вы, Маша? — бормочет Антон.
— Вот так же я провожала Фису, — говорит девушка и поднимает
— Куда, Маша, провожали? — спрашивает Антон, припоминая, что Анфиса — старшая сестра Маши.
— В ссылку, в Вологодскую губернию, — Маша утирает лицо платком, вынутым из муфты. Муфта болтается сама по себе на цепочке из деревянных бусинок.
Словно короткий Машин ответ поднял какую-то завесу, Антон ясно представил себе больную Машину мать, печальные проводы старшей сестры, на которой, видимо, все в доме держалось, и всю одинокую и, вероятно, тяжелую Машину жизнь. Ему захотелось сказать Маше что-нибудь ласковое.
— Знаете что, Маша? — говорит он. — Вы пишите мне. Пишите обо всем. Не прямо, конечно, вы знаете как. Пишите про свою жизнь, ну и всякие новости.
— А вы будете отвечать? — спрашивает Маша, глаза ее высыхают и опять становятся светло-карими.
— Непременно, — искренне заверяет Антон. Коробка с рекламными ярлыками «Эйнем» мешает ему, но он не выпускает Машиной руки.
Свисток обер-кондуктора, оглушительный звон станционного колокола… Звуки плывут над перроном, густые, тягучие, и долго распадаются отголосками где-то вдали, за водонапорной башней в голубовато-желтой сетке огоньков.
— Идите в вагон, Антон! — заторопилась Маша.
— Только второй звонок! Место плацкартное.
Но Маша все-таки увлекает его поближе к вагону.
За двойными стеклами окон стоят улыбающиеся или опечаленные пассажиры и продолжают немой разговор с провожающими: шевелят губами, делают какие-то знаки, энергично двигают бровями.
Им осталось на эти занятия еще пять минут.
— Да идите же в вагон! — взмолилась Маша.
— Хорошо. Я буду стоять у окошка и повторять какое-нибудь четырехзначное число, потому что все равно ничего не слышно.
Маша засмеялась:
— Тогда вы повторяйте: двадцать два, шесть, тридцать. Хорошо?
— Что это? Магическое число?
— Это когда мы с вами встретились в первый раз. Двадцать второе число, шесть тридцать вечера…
— О!..
Третий звонок почему-то всегда кажется короче двух предыдущих. В его звуках есть какая-то решительность. Если первый звучит как приглашение, второй как напоминание, то третий звонок — это голос долга. Он ясно выговаривает: «На-до-оо»…
Гудок паровоза говорит уже только о будущем, отсекая все оставшееся там, на платформе.
Прежде всего Антон, зайдя в уборную, зашивает в подкладку пиджака содержимое коробки.
В вагоне по соседству с Антоном оказалась семья, ездившая в Москву на богомолье, обремененная множеством свертков, корзинок и узлов.
Антон уступил нижнюю полку главе семьи, мужчине средних лет с болезненным, бескровным лицом, и устроился наверху.
Ему пришлось оказать соседям еще одну услугу.
— Вы без вещичек едете. Так уж сделайте милость, не откажите, возьмите хоть сверточек на свою полку, вам в изголовье он не помешает, а то нам с детишками не разместиться, — попросил попутчик.