На Тихом Дону
Шрифт:
Плоские берега Дона заросли преимущественно вербой. Сплошные сизо-зеленые стены ее бегут мимо парохода по песчаным откосам, по обрывистому берегу, желто-зеленой полосой отражаются в воде и пропадают далеко за берегом, в тонком сизом тумане, около длинного, извилистого, красноватого или серого нагорного берега.
Хворост-«белотал», камыш, высокий бурьян и лопухи — обычные спутники вербы на низких берегах Дона, по «займищам». Под вербами — крытые камышом шалаши и белые палатки рыбаков с привязанными у берега лодками и со спутанными лошадьми, которые пасутся поблизости и стоят
В полдень мы подъезжали к станице Раздорской, второму центру виноделия на Дону. Вид — обычный: небольшие домики, крытые тесом, железом, камышом, неправильно разбросанные по гористому берегу, желтые с белыми ставнями и белые с желтыми. На берегу — пестрая толпа народа. Пароход, не останавливаясь, идет мимо. Пассажиры палубы кричат с парохода своим знакомым, стоящим на берегу. Кажется, здесь почти все знают друг друга. Вот, старый казак, стоящий рядом со мной, вслух весело разговаривает сам с собой, глядя на берег.
— Э-э, учитель, учитель! — говорит он, завидев подъезжающую к пароходу лодку с пассажиром: — регент! кого же это он везет? ай сам едет? Сам, должно быть… А это Сухарев с ним, — за сына на сиденке, должно быть…
— Готово! — доносится голос с носа парохода, и скоро бережок и лодка остаются позади.
И опять знакомое голубое, жаркое небо с белыми, барашковыми облачками над всем этим, и вербы с камышом на плоском берегу и свежая, зыблющаяся поверхность Дона с пеной, шумом, влажною пылью над пароходом, и многочисленные лодки с рыбаками, неподвижные, точно застывшие, и бородатые казаки в засученных выше колен шароварах, ухватившиеся за веревку «перемета» и враждебно посматривающие на шумящий и пугающий их рыбу пароход, и раскинутые сети, и выпряженные повозки на песчаном берегу…
Было около трех часов пополудни, когда пароход пристал к плоскому берегу близ Старочеркасска. По зыбким, колеблющимся доскам я сошел на берег; матрос сложил на песке мой чемодан. Кругом — ни поблизости, ни в отдалении не видно было ни одного извозчика; даже не было обычной толпы зрителей, если не считать ребятишек-рыболовов, бродивших по берегу с засученными панталонами и с удочками в руках. Виднелся народ позади, около разведенного плавучего моста. Вместе со мной пароход высадил двух местных жителей в пиджаках и картузах, с многочисленным багажом.
Минут десять я стоял над своим чемоданом и беспомощно оглядывался по сторонам. Наконец, из станицы показался на маленькой гнедой лошадке «дрогаль» — извозчик на неуклюжих дрогах, выложенных сеном; маленькая гнедая лошадка проворно перебирала ногами; под брюхом ее и на груди болтались белые холщевые занавески — от мух.
— Трофим, подавай! — крикнули высадившиеся со мной местные обыватели, когда извозчик подъехал к берегу. Он тотчас же повернул лошадку к их багажу. Они скоро заняли этим багажом все дроги, не оставивши ни одного свободного уголка, а я с недоумением и отчаянием посматривал то на них, то на станицу, откуда теперь уже никто не показывался. Когда, наконец, багаж был весь кое-как разложен, извозчик повернул к станице и закричал угрожающим басом на свою лошадку, которая с трудом, увязая
— Ну, ты чего же, брат, стоишь? — покровительственно обратился ко мне извозчик, остановивши лошадку против моего багажа.
— Клади! — сказал он после минутного размышления тоном, не допускающим возражений: — некуда, говоришь? Небось, брат, поместим! Клади сюда! Вот так… А это — так! Живет! Вот видишь, и уложили… Но-о, гонедашка, трогай! ну-ка, шельмец, оправдывай! но, родимец, но, но, но-о-о!..
Он помог раза два кнутом своей лошадке, и она, отмахиваясь головой и хвостом от мух, бойким шажком опять двинулась вперед, а я пошел позади, с другой стороны дрог.
Было очень жарко и душно, хотя солнца не было видно за длинными беловатыми облаками. На самом почти краю станицы виднелась церковь очень старинной архитектуры с колокольней, похожей на бойницу, облупленная, с проржавленной крышей, с облезшими главами. Это был «старый» собор, одна из древнейших церквей на Дону, наиболее богатая историческими реликвиями.
Невозмутимая тишина царила в станице. Тесно скучившиеся дома на высоких фундаментах, на деревянных столбах, одноэтажные и двухэтажные, деревянные и кирпичные, желтые и красные, с железной и тесовой крышей, — стояли все с закрытыми ставнями, точно они были необитаемы. Ни души не видно было на улицах… Пусто, безмолвно, мертво…
Мы сначала подъехали к одному из небольших домиков, окрашенных в желтую краску, с сплошным балконом вокруг, или «балясами», по местному названию, сложили там часть багажа и оставили одного пассажира.
— Садитесь! — предложил нам извозчик, когда часть места на дрожках очистилась.
— Пошел вперед! — сказал сердито оставшийся со мной пассажир.
— Эка, брат, лишь извозчика задерживаешь, — тоном вынужденной покорности возроптал наш возница: — место есть, чего же не садиться?
Затем, минут через пять, мы подъехали к другому домику и опять сложили большую часть багажа. Теперь дрожки уже очистились совсем.
— Садись, — коротко и авторитетно сказал мне мой возница и сел сам.
— Ты куда же меня повезешь? — спросил я.
— А уж я знаю. Тут есть комнаты.
— Хорошие?
— Первый сорт комнаты: ни клопика, ни блошки нет! Одно слово городские комнаты, и цена, как в городе…
— А именно?
— Да как в городах-то? гривенник за ночь!
Вскоре он подвез меня опять к желтенькому домику, на этот раз двухэтажному, с вывескою, гласившею, что это «постоялый двор», и пошел сам узнавать о комнатах, оставивши меня на дрогах.
— Пожалуйте, — сказал он чрезвычайно галантно, появляясь назад: — там барышня вам покажет.
Я вошел во двор, поднялся по крыльцу и подошел к дверям, никого не видя. Молоденькое женское личико выглянуло из флигелька, соединенного с домом деревянным высоким мостиком, и скрылось опять. Наконец, дверь в домике отворилась, и на пороге показался смуглолицый человек среднего роста и средних лет.
— Мне комнату, пожалуйста, — сказал я.
— Вам заночевать?
— Да.
— Пожалуйте туда.