На Тихом Дону

Крюков Федор Дмитриевич

— Довольно с тебя, Андрей Федотыч! карманы набил и довольно! Два дома тебе нажили, дай теперя и другому нажить!..

И атамана прокатывают на вороных, причем какой-то остряк из выборных, после счета шаров, говорит во всеуслышание:

— Пролетели три годочка, как три майских денечка!..

Послушаем, кстати, что рассказывает о выборах Иван Спиридонов (он ныне состоит в числе «выборных»).

— Первым долгом катили на старого атамана, — виновато улыбаясь, начинает Иван Спиридонович рассказ. — Обчество сперва долго не приступало: не желаем присягу принимать на болдировку старого атамана, и кончено дело! Ну, тут заседатель стал склонять к убеждению: «господа! нельзя же не болдировать старого атамана». Ну, стали катить его на первых порах, выкатили 47 шаров, — не вышел в кандидаты. Во-вторых, катили Ивана Петровича, Ивлия и Николая Александровича. Эти все трое вышли. И больше катить не стали. Ну тут, на этом сходе, выпитых не было; только З. заседатель сказал: «ты удались». Но атаман после выборов зараз в N-цу, к окружному генералу. В это время и мне также трапилось туда поехать: купил я пшеницу с аукциона и принял себе двух друзьев, и согласились мы — одному съездить в М. узнать про цену, а другому в N — цу… Вот я-то и поехал в N — цу… Еду оттуда, встречается

атаман с Марковной своей вместе: колокольчики подвязаны — значит, тайно едут. Ну, там он разобъяснял окружному, что будто неправильность была в выборах, будучи пьяные все были, и выбранных кандидатов всех очернил. Но тут пьяных, можно сказать, почти не было; были, действительно, выпитые, как всегда во время схода, но пьяных не было; один лишь З. и то его заседатель не допустил. Но уж вот второй раз, как болдировка была назначена, тут уж бы-ыло пьянство… Ну, было! Тут за неделю стали поить; старый атаман сколько денег тут посадил! От него в нескольких местах поили (помимо того и у себя он поил): это все старого атамана руку одерживали. Потом атаман на М. напал. Тот сперва, было, не хотел: он Ивана Петровича руку держал. А Иван Петрович говорит: «Ты пить-то пей и деньги бери, а дело свое делай; тогда мне все перенеси, что у вас будет говориться и делаться»… Ну, они и пили! На сбор явились до того все пьяны, до того пьяны, что сроду так не было!.. Шум, гам… Заседатель пробовал склонять к увещанию, — ничего не действует! Батюшка с своей стороны стал говорить: «вы хоть присягу-то примите»… — «Не желаем присягать! Вы нам почерните прежних кандидатов! Чем вы их почерните? Чем они не хороши?» Заседатель говорит: «Я их ничем не могу почернить, для меня они хороши, но раз предписано окружным атаманом выбрать новых, я не могу…» А атаман научил своего брата Яшку купить водки; купил Яшка водки, сколько уж там четвертей, — я не знаю, принес ее в пожарный сарай, в бочку поставил, а сам верхом на бочку сел, и в руках у него чайная чашка: «пожалуйте, господа старики!» Ну, тут все выборные один по одному выйдут из майданной, зараз — в сарай, цапнут там из чайной чашки водки и — назад… Катить стали на старого атамана, пятьдесят семь накатили, — вышел в кандидаты двумя шарами. Одиннадцать заявлений было, и всех катили в это время. Тут на Федора Иваныча больше всех накатили; старый атаман оказался четвертым, и даже пятый вышел в кандидаты. Представляются к утверждению три кандидата, а заседатель говорит — четырех… Почему такое? Коль четырех, представляйте в таком случае всех пятерых! Так пятерых и представили… А здорово окружному атаману, как видно, старого хотелось! Уж какой-нибудь тут секрет должен быть…

Что касается станичного суда и суда так называемых почетных судей (введенного новым Положением), то между ними, по свойству лиц, отправляющих обязанности судей, и по приемам, нет никакой разницы: тот же станичный суд, который был и при старом Положении, и ни медали, ни некоторые формальности, предписанные новым Положением, ни готовые формулы решений не изменили его общей физиономии; письмоводитель пользуется небольшим доходцем с тяжущихся лиц и угнетает судей ссылками на мифические статьи X тома; при перспективе могарыча судьи испытывают некоторое отуманенное состояние; во избежание греха всеми силами стараются примирить тяжущихся и большинство дел решают «без последствия»…

«Новое Положение», — говорится в приказе г. военного министра, уже цитированном нами, — «дает войсковому начальству средства и налагает на него обязанность руководить общественным станичным управлением, а следовательно и влияние на все важнейшие проявления станичной жизни. А потому, если войсковое начальство приложит должное старание к правильной, на первых же порах, постановке общественного управления и затем, не ограничиваясь одним наблюдением над ним, будет руководить всеми важнейшими проявлениями станичной жизни, то можно с уверенностью ожидать восстановления в казачьем населении экономического и нравственного преуспеяния, укрепления, стремления к исправному выполнению лежащих на нем обязанностей вообще, а воинской повинности в особенности, и, наконец, неослабного сохранения и утверждения древних обычаев и доброй нравственности, благочестия, уважения к старшим, чинопочитания и других начал, кои искони присущи были казачьему населению и стяжали ему громкую славу и милость монархов»…

Разумеется, было бы очень приятно увидеть когда-нибудь эти надежды осуществившимися. Но пока… пока дело обстоит следующим образом: «В настоящее время, в общем, казачье население богаче нашего крестьянства уже по одному тому, что последние поколения казаков получили от своих предков, живших при лучших условиях, значительные наследства (деньги, домашний скот, доходные виноградные сады и т. п.). Наследства эти, в большинстве случаев ничем не пополняемые, спасая современных казаков от нужды, вместе с тем быстро расходуются, и в наши дни число бедных, еле снискивающих себе пропитание казаков прогрессивно увеличивается. Воинская повинность, с которой так легко прежде справлялось донское население, теперь является для казачества большим бременем. Чтобы снарядить сына на службу, многие семьи вынуждены продать часть необходимого инвентаря, подрывая этим силы своего хозяйства. Многие же семьи вовсе не в состоянии вынести расхода, с которым сопряжена отправка казака в полк, вследствие чего служивый снаряжается в таких случаях на станичный счет, а семья его становится должником станичного общества. Ввиду постепенного упадка области в экономическом отношении, число казаков, лишенных возможности отбывать воинскую повинность на свои средства, быстро возрастает из года в год, и во многих станицах на общественный счет снаряжается более половины всех выходящих на службу казаков. Важным показателем современных условий жизни на Дону являются и учащающиеся случаи перечисления казаков в другие сословия, например, в мещане, и переселения в дальние края. Эти явления особенно знаменательны, так как казаки очень гордятся своим званием и связаны прочными узами с своей родиною. Если казак ходатайствует о переименовании его в мещане, которых он привык считать стоящими несравненно ниже себя, то он испытывает при этом сильное нравственное страдание, подобное тому, которое чувствует офицер, разжалываемый в звание нижнего чина. Равным образом далеко не легко казаку и проститься с своим Доном для переезда в чужую сторону. А между тем, стоило сделать вызов охотников для переселения в Уссурийский край, чтобы из Донской области откликнулось такое множество желающих воспользоваться этим приглашением, что далеко не

все из них были приняты в качестве переселенцев. Все это несомненно свидетельствует, что жизнь казаков на их родине вовсе не сладка»… [13] .

13

Г. Харитонов. «Новое Слово», октябрь 1896 г.

Однако обратимся к Новочеркасску. Во время последнего моего посещения злобой дня в городе было обнаружение некоторых «неправильностей» в постройке войскового собора. Этот собор поистине мог бы назваться злополучным. История его теряется чуть ли не во мраке времен. В первый раз войсковой собор начали строить в 1805 году, но в 30-х годах своды его обрушились. В конце пятидесятых годов начали строить его снова, а к 80-м годам он уже дал трещины и обрушился. За разборку здания подрядчику было заплачено из войсковой казны 60 тысяч рублей с придачею материала, так что оборотливый казак нажил, как говорят, на этом подряде более ста тысяч рублей. Предание гласит, что в это время в Новочеркасске можно было за пять рублей построить целый кирпичный домик… В 1891 году приступлено было в третий раз к постройке собора. На этот раз за дело взялись основательно: для наблюдения за сооружением назначена была особая войсковая комиссия, членам которой определено было солидное содержание. Комиссия на первых порах решила соорудить дом для своих совещаний, потом постановила построить войсковой кирпичный завод, и тогда уже приступлено было к постройке собора. Но через пять или шесть лет собор пришлось разбирать снова и снова платить значительные суммы за разборку: умер архитектор, руководивший работами, и вдруг оказалось, что площадь собора уменьшена. Разобранный кирпич пошел на утрамбование дорожек городского сада (нет худа без добра!..) Таким образом, остается надеяться, что к столетнему юбилею своей закладки войсковой собор, может быть, покажется из земли…

Нельзя не задуматься над этим бессилием войскового управления даже в столь простых, по-видимому, делах. От всего этого веет чем-то пережитым, старым, дореформенным.

XII

Голытьба

Окна моего номера выходили на базарную площадь. Еще на рассвете жужжащий говор базара, окрики, гром подъезжающих экипажей, мычание быков и, наконец, колокольный звон на соседней церкви разбудили меня окончательно. Но в такую раннюю пору деваться было некуда.

Я вышел из своего номера часов в девять. Базар уже кончился, но народу было еще много. Это был преимущественно все пришлый рабочий люд, который не имел иного приюта, кроме базара, многочисленных кабачков, бывших тут же, и дешевых «обжорок». Тут были хохлы и великороссы, татары, немцы, пропившиеся казаки, мордвины, калмыки и единичные представители некоторых других народностей. В качестве торговцев тут же мелькали армяне, греки, черкесы (но ни единого еврея, так как евреям воспрещено жительство в казачьих областях). Все кабачки («Новый Свет», «Свидание друзей», «Экономические обеды» и др.) были уже полны. Слышались песни. На улице в разных местах стояли, сидели и даже лежали, живописные и интересные группы; женщины собирались также группами — отдельно.

Вот в одной группе слышатся звуки гармоники: инструмент вынесен на продажу, и теперь каждый желающий подвергает его испытанию. Бойкие звуки «Саратовской», вызванные артистически-небрежными, но глубокоопытными пальцами художника гармониста, длинного, худого малого в жилете, в красной вышитой рубахе и в старом картузе набекрень, — перекатываются беглою, веселою трелью и то нежно замирают, то вдруг вспыхивают ухарским захватывающим мотивом. В другой группе идет горячий торг из-за старых изношенных дамских башмаков, которые намеревался купить приземистый хохлик для своего небольшого сынишки. В третьей — около казака, сидевшего на дрожках, запряженных серою лошаденкой, калмыцкой породы, собралась толпа безмолвных зрителей. Сидящий на дрожках казак уговаривает другого — пьяного, босого, опухшего от похмелья казака перестать пьянствовать и ехать с ним в станицу. Пьяный казак охрипшим, жалобным голосом просит подождать до вечера.

В четвертой группе молодой казак на длинных дрогах нанимает поденщиц «на тяповицу» (полоть бахчу). Плата 40 копеек. Несколько молодых женщин уже сидят на его дрогах, другие еще не решаются, потому что плата им кажется дешевой. Подвыпивший субъект небольшого роста в старом, полинявшем котелке, надвинутом по уши, и в разорванной рубахе, стоя в толпе молодых женщин и девушек, говорит:

— Вы, девки, не очень поддавайтесь этой жмудии, а то и пропасть недолго… Они — какой народ? Я говорю — пропадете!

— Небось, не пропадут, коль работать будут, — возражает рябая пожилая хохлушка, стоящая у дрог: — а тут будут без работы лежать, скорее пропадут с вами, с дьяволами!

— Эх ты, лубок старый! тоже понимает! Вот, Петя, — обращается оратор к всклокоченному мужику мрачного вида, стоящему вблизи с цигаркою в зубах: — идут на тяповицу, а там, значит… гм…

«Петя» говорит на это очень крепкую остроту, от которой его собеседник заливается сиплым, заразительно веселым смехом.

Сквозь немолчный, жужжащий говор базара, сквозь трескотню проезжающих экипажей, доносятся мягкие звуки песни, стройной, протяжной, грустной… Я иду на эти звуки и прихожу в кабачок «Новый Свет», из гостеприимно раскрытых дверей которого они вылетают. Человек десять хохлов сидят за столом, на котором находится бутылка водки, стаканчик, несколько огурцов и большая краюшка ситного хлеба. Пожилые хохлы с бородами, черные и рыжие, безбородые парубки, одни в холстинных рубахах, другие в свитках, все потные, красные, серьезные, сосредоточенно углубленные в свое занятие, поют песню. Она начинается как-то незаметно, тихо и потом вдруг сразу подхватывается сильными, свежими голосами; гудят басы; смуглый, загорелый, курчавый парубок, с резко выделяющимися белками глаз, приложивши руку к щеке, заливается высочайшим подголоском, и все зрители и слушатели невольно награждают его одобрительными улыбками. Высокий худой старик со впалою грудью, как видно постоянный и неизменный посетитель сих мест, размахивает своими длинными, жилистыми руками и головой, умиляясь, нагибаясь к сидящему впереди его соседу-хохлу, сообщая ему свой восторг и быстро рассказывая о том, как он сам певал, когда жил на железной дороге; затем он тычет пальцем кверху в такт песен и ударяет себя в грудь, бросая косвенный, исполненный уважения взгляд на бутылку. А своеобразная хохлацкая мелодия звенит в пропахшем алкоголем и скверным кушаньем воздухе, и зовет куда-то удивленного слушателя, и напоминает о чем-то знакомом, грустном и родном…