На тихой Сороти
Шрифт:
Бригадиром меня назначили в льнотрепальню. Потачки бабам не дам. Не языками будут лен трепать. Я таковская!..
Коли ты у нас не молодец, то и свинья не красавица,— засмеялся дедушка. — Сходи-ка, внученька, за учителем да отца Дмитрия кликни. Выпьем наливочки за нашу мать командиршу-бригадиршу да груздочков солененьких отведаем. Хороши, поди, удались...
В Пушкинские Горы приехали ранним утром. Станция Тригорское была конечной. Дальше надо было или пешком или на подводах.
У крылечка крошечного вокзала под кудрявой липкой стоял
— Здравствуй, петя-петушок, золотой гребешок! — как старому знакомому, весело сказала я.
«Ко-ко-ко...» — Петух склонил масленую голову набок, мясистый зубчатый гребень закрыл круглый петушиный глаз.
Кур не тронь! Кур не тронь!» — сердито, бормотнул Петька-петух и опустил поджатую лапу.
Дурак ты, хоть и петух,— усмехнулась я. — Да на что мне твои курки?
Ой! — взвизгнул Вадька. — Она умеет с птицами говорить! Это цыпленок жареный? Да?
И ты дурак,— беззлобно сказала я братишке. — Жареные — которые на сковородке. А это жиной.
Нельзя говорить «дурак»,— вмешалась сестренка Галька. — Тоня заругает...
Но Тоне было не до меня. Она спросила у мамы:
Анастасия Дмитриевна", далеко до поселка?
Порядочно.
Как же мы доберемся? — Тоня пнула ногой тугой баул с одеялами.
За нами должны прислать исполкомовский выезд.
Галька с Вадькой так и завизжали, хотя и понятия не имели, что это такое. Я знала, что такое выезд сельсоветский, и поэтому визжать не стала.
«Выезд» стоял за вокзалом: пароконная телега и старинный шарабан на рессорах, с откидным верхом и широкими лакированными крыльями. В таких раньше господа ездили.
Поглядывая на крупнобулыжную дорогу, Тоня беспокоилась, как бы не разбилась посуда. Бородатый мужик с ласковыми карими глазами, укладывая узлы и ящики, успокаивал:
— Ницаво, доцка, поедем с краецку. Там мягонько. И второй извозчик, совсем молодой, держа каракового жеребца под уздцы, тоже «цокал»:
Стой, Мальцик, не цуди.
От Опоцки три верстоцки,— весело сказала Тоня. Ласковый мужик засмеялся:
Само собой, барышня. Мы Опоцецкого уезду. У нас в Михайловском все так-то бают.
Так вы из Михайловского? — спросила его моя мать. — Это очень интересно.
Само собой,— согласился разговорчивый дядя возница. — Которые приезжие, завсегда любопытствуют. Мы хорошего роду. Из дворовых людей барина Ляксандры Сергеича. Маменька моя хорошо его помнила, все, бывало, байки рассказывает. А теперь стала забывать. Память не та.
Неужели ваша матушка помнит Пушкина? — удивилась мама. — Ведь ей от роду должно быть... лег сто, не меньше.
Годков с пятнадцать тому, как за сотню перевалило,— засмеялся мужик. — Да и мне семь десятков стукнуло. Я в семье меньшой. Последыш. Вон мой внучонок жеребца оглаживает. Их у меня и на печку не пересажаешь. И правнуки есть.
Чудеса господни,— сказала Тоня, пристраивая последний узел. — Да тебя, дядюшка, хоть жени. Вон
Мужик засмеялся:
Это, барышня, нам не в диковинку. Мы, Козловы, живучи. Рано помирать нам ни к чему.
В ближайшее же воскресенье все пойдем в Михайловское,— решила мама.
Милости просим,— с достоинством поклонился возница.— Это с нашим почтением. Ляксандра! — крикнул он внуку. — Давай на телегу, на шарабане я сам. — Веселый дед разом поднял на шарабан Гальку и Вадьку. Потом меня. Помог усесться взрослым. Легко залез на козлы и, разобрав ременные вожжи, крикнул: — А ну, Мальцик, с богом!
Резвый жеребец рванул с места и размашистой рысью вынес шарабан на пригорок. Мама громко ахнула:
— Простор-то какой, батюшки! Дух захватывает. — Забавно морща нос, она втягивала розовыми круглыми ноздрями воздух и радостно смеялась: — Ну, дети, здесь мы заживем припеваючи. Тут русский дух, тут Русью пахнет! Ах какая красота! Гляди не наглядишься, дыши не надышишься.
Бородатый возница обернул к пассажирам смеющееся белозубое лицо:
— Кого ни встречаю, все вот так-то дивятся. Да это ничего. А вот в Тригорском да на Михайловском погосте и впрямь красота ненаглядная. С Тригорского холма над Соротью-рекой верст на двадцать окрест все видать.
Не знаю, как там над неведомой Соротью, но и здесь было красиво. В самом деле дух захватывало. «А как же Сергиевка?» — ревниво кольнула меня мысль: Кольнула и пропала. Вспоминать сейчас о деревне почему-то не хотелось.
Дорога шла с пригорка на пригорок. Шарабан, мягко подпрыгивая, быстро катился по наезженной обочине.
— Поезжайте, голубчик, потише,— попросила кучера мама, и он намотал на руку ременные вожжи, сдерживая резвого коня.
Куда ни глянь, всюду холмы, поросшие стройным сосняком, необозримые, яркие поля и луга в низинах и снова остроконечные лесистые пригорки.
Какие высокие!— сказала про них Галька.
Это Синичьи горы,— пояснила мать. — Отроги Валдайской возвышенности.
— Какие роги? — спросил Вадька. Мама с Тоней засмеялись.
Въехали в лес, чистый, сухой, с солнечными полянками, поросшими крупными лиловыми колокольчиками сон-травы и бархатными кошачьими лапками. Над полянками едва заметно поднимался легкий светлый парок. Разноголосо звенели и щелкали невидимые пичужки, взапуски куковали кукушки, над шарабаном низко вился желтобрюхий мохнатый шмель.
Вдохнула чистый воздух я полной грудью и, счастливая, засмеялась.
Братишка Вадька вслух соображал, какие звери могут водиться в здешнем лесу:
Тут живет много волков, зайцев, баранов и козов.
Не козов, а коз — сейчас же поправила Галька.
А еще баба-яга! — закончил Вадька, и всем стало смешно.
Там на неведомых дорожках
Следы невиданных зверей;
Избушка там на курьих ножках
Стоит без окон, без дверей,—
с выражением прочитала мама и сказала?