На тихой Сороти
Шрифт:
Сбегаем на Святую гору?
А чего там хорошего? — капризно выпячивает Аленка нижнюю бледную губу.
Там же могила Пушкина!
— Ну и что же,— тянет Аленка. Я возмущаюсь:
Как это «что же»? Пушкин же! Пойдем! Мы быстро...
Нель-зя-а-а. Сегодня базарный день. Там мужики и бабы... (Ну и противный же голос у этой Аленки!)
Чего они, торгуют там, что ли?
Не-е-т. Постоят и уйдут.
Так нам-то что?
Мамочка не разрешает. Она не любит деревенских. Они гря-зны-е...
Этого
Дура твоя мамочка! Колдунья!
А я вот скажу мамочке, как ты ее ругаешь! Все скажу!..
А я тебе кота за пазуху посажу! Кот будет вякать, а ты плакать.
А я... а я... Я с тобой не играю! Ты плохая девочка!
И я с тобой не вожусь! Журавлиха долговязая.
Мама с утра ушла представляться своему новому начальству. Вернулась домой к обеду. Сердитая. Сказала Тоне:
— Ах как меня плохо встретили!.. Послушалась тебя, вырядилась, как на гулянье, а надо было надеть скромный костюм. Ведь по платью встречают. Барынькой вот обозвали...
И рассказала, как было дело.
Председатель райисполкома, человек немолодой и, по всей видимости, нездоровый, прочитав мамины бумаги, вдруг побагровел сразу от шеи до самой лысины.
— Э, барышня. Это самое... Э-э-э... Тут какое-то недоразумение. Согласно телеграмме из области, мы ожидаем старшего агронома Хоботова. Мужчину...
Это ошибка,— с достоинством возразила мама. — Агроном Хоботова — я.
Возможно, возможно. Но... это самое... э-э-э... Женщина не мужчина... Согласитесь... — Председатель запутался. Он вытер огромным носовым платком вспотевший лоб и с неприязнью уставился на модные мамины сандалеты. Потом хмурый взгляд председателя скользнул по ее белому с филейными прошивками платью и застыл на соломенной шляпке. Мать моя чувствовала себя как на раскаленной, сковородке.,
В дверь председательского кабинета постучали:
Иван Иванович, к тебе можно? — Не дождавшись ответа, вошел мужчина средних лет, в синей сатиновой толстовке, в кирзовых сапогах. Черный, как цыган. До того буйноволосый — глаз не видно. Тоже уставился на маму. Председатель ему язвительно:
Прошу, Егор Петрович, любить и жаловать. Старший агроном Хоботова.
Егор Петрович почесал карандашом кустистую бровь:
Эва что! Нам только этого и не хватало. Да вы, милая, на первой же сходке такого наслушаетесь, что валерьянкой, извините, отпаивать придется!
До сходки еще надо добраться,— буркнул председатель, сворачивая «козью ножку».
Вот именно,— подхватил Егор Петрович. — Где пешком, где верхом.
Ну что ж? И я могу и пешком, и верхом! — храбро заявила мама.
Верим,— насмешливо улыбаясь, согласился Егор Петрович. — Но дороги-то наши — не манеж. Извините-с.
Тогда
— Что же это такое, товарищи? Вас не интересуют ни мои знания, ни возможности, и вообще вы говорите совсем не о том! Я приехала с самыми серьезными намерениями. Семью перевезла. А вы... вы...— Боясь расплакаться, выскочила за дверь. Услышала брюзгливьш голос председателя?
— Э, брось, Егор Петрович, не ко- двору нам барынька...
Тогда она рванула дверь и, стоя яа пороге, гневно сказала:
— К вашему сведению, я не барынька. В детстве гусей пасла. Неплохо получалось. До свиданья! Я иду в райком.
Секретарь райкома Федор Федотович Соловьев хохотал басовито, раскатисто. Долго. До слез. Отсмеявшись, сказал:
— А, батюшки! Представляю, как вы напугали бедного Ивана Ивановича. Он же сердечник...
Отсмеявшись, Федор Федотович поглядел на маму испытующе:
Обиделись? Не стоит. Я вас помирю. Вот что, товарищ старший агроном. Даю вам три дня на устройство личных дел, и за работу. Потом и трех часов свободных не обещаю. Насчет детей — так. Детсад мы открыли. Первый в районе. Правда, там уже полна коробочка, но в порядке уплотнения устроим и ваших младших. В разъездах придется быть почти все время. Ребятишек надо определить в круглосуточную группу, ничего не попишешь. Идет?
Спасибо, не требуется. Няня есть. Так что можете считать меня бездетной. — Она улыбнулась. — В том смысле, что дети работе не помешают.
Ну и отлично,— кивнул секретарь. — Вот вам записка к завхозу. Сапоги русские выдаст. По полям плавать в самый раз. И брюки надо какие-то соорудить. Верхом же придется.
Мама пробыла в кабинете секретаря больше часа. Ей нравилось, что Федор Федотович, пожилой человек, награжденный орденом боевого Красного Знамени, разговаривает с нею на равных. Не поучает. Дружески подшучивает. Необидно поддразнивает.
«Наверняка из двадцатипятитысячников»,— подумала мама. Она высоко ценила эту железную гвардию. Не удержалась, спросила. Так и есть: коренной путиловец, направленный партией в деревню. Бывший кавалерист. Второй год в районе.
Из трех дней, предоставленных ей на устройство, мама взяла только один.
— Вставайте, лентяи!—Тоня бесцеремонно стащила одеяла с нас троих по очереди. — Экие засони!..
Я открыла глаза и тут же зажмурилась,— в квартире бушевало солнце. Светлые зайчики бегали по потолку, скакали по стенам, играли на чистом белом полу, резвились на Вадькином голубом одеяле. Один, самый шаловливый, пытался проскользнуть в Вадькин приоткрытый рот.
Я окончательно проснулась. Защищаясь ладошкой от солнечных лучей, недовольно сказала: