На трудном перевале
Шрифт:
Я встал, чтобы проститься.
Протягивая руку, Руднев грустно сказал мне:
— А все-таки дело плохо. Теперь невозможно выдвинуть лозунги, во имя которых народ пошел бы на войну и стал бы воевать... — Он помолчал. — Роль Керенского, который хочет поднять армию в наступление, и ваша, как его помощника, кажется мне осужденной на неудачу и потому трагической.
Я удивленно посмотрел на него. «Хорошенькое напутствие. С такими мыслями надо либо заключать немедленный мир, либо держать их при себе».
— Еще один вопрос интересует меня, —
— Мнение большевиков сформулировано на Апрельской конференции Лениным, он выдвинул лозунг: «Вся власть Советам!», то есть разрыв блока наших партий с Кишкиным, создание советского правительства при полной свободе агитации для большевиков. Они убеждены, что Кишкин нас обманет, что кадеты не дадут ни мира, ни земли, а большевики, используя свободную борьбу партий внутри Совета, завоюют их в порядке мирного развития революции. В скором времени они рассчитывают завоевать большинство в Совете, и тогда они будут в состоянии осуществить свою программу немедленного построения социализма.
— Так, значит, честная борьба? [267]
— Честная борьба.
— В этой борьбе все шансы на нашей стороне. Мы должны и можем сделать то, о чем мечтают народные массы, и тогда наша победа будет обеспечена.
Исув недоверчиво покачал головой.
— Это не так просто, как вам кажется.
Прощаясь с членами президиума, я видел, что часть того недоверия, которое светилось в глазах Исува и Маневича в начале беседы, рассеялась. Намечалась возможность совместной работы.
Я отправился на завоевание вооруженной силы, способной защитить буржуазную демократию.
На следующий день утром из Москвы должны были идти комплектования на фронт. Меня предупредили, что в 56-м запасном полку не все благополучно и что с маршевыми ротами будут трения.
Я решил побывать в гуще жизни и своими глазами увидеть, что там делается. Член президиума солдатской секции Шубников поехал со мною.
Полк стоял на Ходынском поле, в хорошо устроенных лагерях.
Маршевые роты ожидали меня в полном порядке, построенные на плацу перед лагерем.
Еще Лечицкий учил меня, что смотр — не пустая формальность. Если начальник, производящий смотр, не боится заглянуть людям в глаза, он увидит, чем они живут, что думают, чего можно от них ждать. И это было верно. Хотя роты стояли в строю по всем правилам устава и дружно отвечали на приветствия, но, уже проходя по фронту, я увидел, что бойцы смотрят невесело. Дело было неладно. Прежде чем отпускать такую часть на фронт, надо было поговорить с людьми по душам.
Инженер Мастрюков, начальник военных сообщений, принадлежавший к составу революционного штаба, рассказал мне, что три роты, посланные недавно на фронт, не проехав и ста километров от Москвы, разбежались кто куда.
Пропустив роты церемониальным маршем, я прошел в полковой комитет и просил явиться туда же делегатов
Пришли не только делегаты, пришли роты целиком. Нечкин также был тут. Переговорив с эсеровской партийной [268] организацией, он успел шепнуть мне, что в полку настроение плохое и надо говорить осторожно.
— Почему у людей такой невеселый вид? — спросил я.
На вопрос, поставленный шутливо, с веселой улыбкой, со всех сторон посыпались ответы. Говорили и члены полкового комитета, и вся масса солдат, облепившая нас со всех сторон.
— Постойте, дорогие друзья! Пусть говорит кто-нибудь один, иначе ничего не поймешь, — предложил я.
— Сидорчук, говори! — раздались голоса. И в установившемся молчании высокий, сорокалетний солдат с двумя Георгиями стал объяснять мне, чем недовольны в полку.
— Мы не против того, чтобы идти на фронт. Пока германец не замирился, — что делать, приходится и нам тянуть лямку. Но вот я три раза ранен, человек я уже старый, а Москва полна народу. Молодые здоровые парни сидят около баб, отъевшись, и смеются над нашим братом. Разве это дело? До революции так было и теперь так.
Тут снова солдаты не смогли выдержать, и снова полились со всех сторон негодующие заявления о том, как одного обидели, а другого посылают с незажившей раной на фронт...
— Постойте, о ком вы говорите? — спросил я.
— Да о купчиках и буржуях разных. Они за взятку откупились от войны и сидят, а мы за них отдувайся! Опять же надо сказать, что и война эта самая нам нужна как собаке пятая нога, нужна она только буржуазии и международному империализму, солдат пропадает от пули врага и просто дохнет с голоду...
— Это наш большевик! — тихо сказал мне председатель полкового комитета.
— ...Мы бы с немцами давно помирились, если бы не буржуазия.
— Ну, при чем тут буржуазия? — возразил Шубников. — Ведь мы же предложили мир всем народам, у немцев социал-демократическая партия самая старая в Европе. А разве она хоть словом ответила нам? Пока у них не будет революции, до тех пор из нас Вильгельм веревки будет вить, если мы от него не отобьемся!
— Да знаем мы это! Мы не отказываемся идти на [269] фронт, — зашумели голоса. — А вот пускай с нами вместе и буржуй проклятый пойдет!
Дело было ясное. Надо было сразу принять решение. Этот повод для недовольства я мог легко устранить.
— Пусть вас это не беспокоит, завтра будет отдан приказ о пересмотре всех белобилетников под контролем Совета. Мы разделим Москву на районы, и все полки получат участок, где они через свои комитеты проверят и выловят всех тех, кто незаконно пользуется освобождением от военной службы. Вы удовлетворены?
Об удовлетворении, конечно, не могло быть и речи, вопрос стоял вовсе не о том, чтобы гнать на фронт новых людей, а о том, чтобы на фронт не ехать никому. Разговоры о белобилетниках служили только поводом пошуметь. Но я отнял у них этот повод. Стиснув зубы, приходилось ехать...