На Забайкальском фронте(Документальные повести, очерки)
Шрифт:
— Придется рискнуть, — сказал командир, подняв голову. — Иного выхода не вижу. Без Круглой не обойтись.
Маюров оторвал взгляд от карты, посмотрел в озабоченное лицо капитана, помолчал, потом сказал, хлопнув ладонью по сумке:
— Попробуем. Говорят, риск — благородное дело…
Возвращаясь в батарею, Маюров торопливо обдумывал, как лучше выполнить боевую задачу. Многое зависело от того, в чьих руках высота Круглая. Если в наших, все будет проще — под покровом ночи он оборудует наблюдательный пункт и, как только забрезжит рассвет, выдаст необходимые данные для батареи. Если же Круглая в руках японцев, придется искать другую высоту.
Лейтенант
Митя Дымко попал в эту батарею из госпиталя после ранения, которое получил на Днепре. В батарее он всем понравился. А разведчик Охлопков просто влюбился в него: делился с ним табачком, выручал в нелегких походах, оберегал от обидчиков. А свела их, как утверждают батарейцы, песня.
Как-то в выходной день после очередных стрельб на полигоне Дымко вышел из землянки и присел на порыжевший бруствер старого заросшего окопа. Друзей у него тогда еще не было, и все свободное время он коротал обычно в одиночку. Было это весной. От земли к границе тянулась широкая падь, окаймленная грядой не успевших еще зазеленеть сопок. Пахло оттаявшей землей и высохшими прошлогодними травами.
Солдату малость взгрустнулось, но тут к нему подошел рослый ефрейтор и чему-то улыбнулся. Плечи у него были широкие, крепкие, гимнастерка сидела ловко, в обхват. Ефрейтор без лишних слов сел рядом, достал из кармана цветастый кисет, вышитый, видно, знакомой девушкой, угостил соседа крепким самосадом. Они закурили, помолчали. В небе послышалась трель жаворонка. Воздушный солист, казалось, купался в теплых лучах ласкового утреннего солнца, восторгаясь всем, что видел с высоты.
— Ишь как заливается, — блаженно улыбнулся ефрейтор, поправив широкой ладонью светлые, коротко стриженные волосы.
— Давно не слыхал, — улыбнулся Дымко. — На фронте они почему-то не пели, знать, боялись наших пушек.
Ефрейтор долго молча смотрел на трепыхавшегося в небе жаворонка, потом сказал все с той же мягкой, будто стыдливой улыбкой:
— Как это про них в песне поется? Жаль слова позабыл. «Слышу жаворонка пенье…» Потом что-то про соловья, а потом вроде так: «Это русское раздолье, это родина моя».
Ефрейтор затянул баском знакомый мотив, Дымко попробовал подтянуть, но песня у них не получилась: не знали слов.
— Давай лучше другую, — предложил Дымко.
Они перебрали несколько песен, но все неудачно. Дымко хорошо знал украинские песни, а ефрейтор — русские. Наконец нашлась песня, которую знали оба:
Ой, при лужку, при луне При зеленом доле. При знакомом табуне Конь гулял на воле.Лирический тенор Дымко прекрасно дополнялся
С тех пор Дымко и ефрейтор Охлопков исполняли эту песню на всех вечерах художественной самодеятельности. Исполняли и другие песни — русские и украинские, — но эта стала их коронным номером. Как только выходили на сцену, из зала неслись голоса:
— Просим «Ой, при лужку, при луне»!
Они спели ее на вечере дружбы, где присутствовала группа монгольских офицеров из соседнего эскадрона. Монголы любят и ценят коней пуще всего на свете, им тоже понравилась эта песня. Вот ее подхватил весь зал, и они тоже запели, а в конце долго-долго аплодировали. Перед отъездом командир кавалерийского взвода Дамдиндорж стал просить Маюрова приехать со своими певцами к ним в эскадрон, уверял, что цирики обязательно разучат эту песню и будут петь в походах. Маюров с удовольствием принял приглашение, но поехать к монголам не удалось: началась война. Теперь не до песен. Надо выполнять боевую задачу.
Лейтенант Маюров вернулся в батарею поздно вечером. Вызвал к себе своих спутников, рассказал без утайки, какая сложная и опасная задача поставлена перед ними, что надо учесть, помнить и знать, чтобы ее выполнить, оправдать оказанное доверие. Потолковав так не более пяти минут, они тронулись в путь.
Прошли посты охранения, обогнули пологую сопку, вошли в низину, густо поросшую высокой травой. Темная ночь все плотнее окутывала землю. Черное небо усыпали зеленоватые звезды. На севере Маюров без труда отыскал ковш Большой Медведицы, выше ярко горела Полярная звезда. Идти надо в противоположную сторону, на юг.
Чем дальше уходили от своего дивизиона, тем ниже пригибались к земле, чутко прислушиваясь к каждому ночному шороху. Маюров старался уверить себя в успехе предстоящего дела. Ведь с ним смелые, опытные бойцы, с такими не страшно идти в огонь и в воду. И все-таки тревога холодила душу. А что, если высота занята самураями? Тогда беды не миновать. Воображение рисовало смертный бой и неминуемый конец. Что можно сделать втроем против роты, а может, и батальона?
Чувство опасности принуждало двигаться медленнее, иногда вовсе прижимало к земле. Но тревога за судьбу монгольского эскадрона толкала вперед, заставляла спешить. Ведь над окруженным эскадроном нависла грозная опасность. Перед глазами возникал огненный смерч минных взрывов, перекрещенные трассы вражеских пулеметных очередей, окровавленные лица Жамбалына и Дамдиндоржа…
Артиллеристы пробрались через густой колючий кустарник, проползли по песчаным барханам и добрались наконец до Круглой…
Высота оказалась никем не занятой. Они забрались на самую вершину, нашли заросшую траншею, углубили ее, подкопали место для рации, установили стереотрубу, наладили связь.
Светало. Маюров наконец различил в продолговатой низине серые шевелящиеся пятна — наверняка скопления японской пехоты. С востока по долине ползли какие-то точки. Может быть, артиллерия? Вот точки стали расползаться, и опытным глазом артиллериста Маюров определил: японская батарея занимает огневые позиции, чтобы начать почти в упор расстреливать эскадрон. Пехота довершит судьбу окруженных…