На задворках галактики. Трилогия
Шрифт:
— Подбросить? — поинтересовался летун в кожанке, распахнув дверцу.
— Не откажусь.
Лётчик потеснился и Масканин сел рядом, позади водителя.
— В город?
— В город, — кивнул Максим.
— Подбросим тебя до Девяточной. А там уж, извини, у каждого своя дорога.
— Да мне хоть куда, лишь бы мимо Юрьева не промахнуться.
Лётчик хохотнул и тронул плечо водителя:
— Давай, Макар, гони к воротам.
И солдат погнал. Да так погнал, что казалось, он стремился оторваться от земли и взмыть под облака. Даже на поворотах скорость не сбавлял. Всю поездку лётчик бросал на пассажира оценивающие взгляды и, в конце концов, остался разочарован — Масканин ни единым мускулом на лице не выдал своего волнения. Да и не волновался он особо, весь сентябрь, считай, сам
Проверка документов на КПП отняла меньше минуты и водитель–лихач вновь помчал сломя голову, но уже притормаживая, когда навстречу шли грузовики и автоцистерны.
Масканина высадили на въезде в город. Поблагодарив и пожав руки летуну и водителю, он проводил машину глазами и на одном из домов частного сектора приметил табличку «улица Девяточная». Далеко ли до Шелкопрядного он не знал, в Юрьеве ему до сего дня бывать не приходилось. Прохожих вокруг негусто и все в отдалении.
Цок–цок. Цок–цок.
Из–за поворота ближайшего переулка выехал экипаж — пегая кобыла, запряжённая в коляску. Извозчик тронул вожжи и свернул, как по заказанному, в сторону Максима. Оставалось только махнуть рукой.
— До Шелкопрядного подбросишь?
Извозчик неторопливо пригладил бороду, словно прикидывая какую таксу заявить офицеру, причём явно нездешнему, так как вольногорку с другими головными уборами не спутаешь, затем отложил вожжи и выдал:
— Да хоть до проспекта подброшу.
— Мне на Шелкопрядный надо, — раскусил его хитрость Масканин. Откуда ему было знать, ближе ли этот проспект отсюда, чем Шелкопрядный переулок или нет, и один ли вообще проспект в городе. Юрьев–то не большой городишко, может даже и проспекта здесь нет, а этот ушлый дядя задумал проверить ориентируется ли клиент в городе. — Рубь даю. Идёт?
— Ну… идёт. Садись, капитан. С ветерком не обещаю, кобыла моя уже давненько не резвая.
— Можно и без ветерка, — сказал Максим, залезая в коляску, — главное, чтоб по адресу.
— Н-но!
Экипаж тронулся и мимо Масканина заскользили пригородные виды Юрьева. Бесконечные извилистые, переходящие одна в другую улочки, чистые и ухоженные. Заборчики частных домов, из–за которых выглядывали садовые деревья. Машин мало, пешеходов, особенно ближе к центру, много и густо и никто никуда не спешит. Даже странно как–то, что средь бела дня столько народу гуляет. И только подумав об этом, Максим вспомнил, что сегодня выходной. Присутственные здания и доходные многоквартирки группировались в центральных районах, но и те были разбавлены частным сектором. Тихая спокойная провинциальная жизнь. Конные жандармы и городовые — и те, казалось, спят на ходу. Конечно, никто из них не клевал носом, просто они, как и все юрьевцы, жили в собственном локальном режиме времени.
— Пррруу!… — одёрнул кобылу извозчик. — Приехали.
Максим расплатился и накинул сверху целковый и когда экипаж тронулся, медленно побрёл по неожиданно широкому переулку, высматривая нужный номер дома. На него озирались, вольногоры в Юрьеве гости нечастые, а заприметить вольногора всегда можно было по неизменной шапке и бебуту. Барышни поспешно отводили в стеснении взоры, стайки детей показывали пальцами и приветливо махали руками. Да уж, не сравнить с Хаконой, где его дивизия не раз входила в города. В том же Лютенбурге местные в страхе шарахались, наевшись пропаганды про страшных и свирепых дикарей–вольногоров.
Вспомнив про Лютенбург, Максим в который раз подосадовал, что так и не получилось разузнать про тот бой. Весь месяц эта мысль свербила, но времени не хватало катастрофически. Занятия, бывало, и до полуночи затягивались. Где уж тут запросы делать? Ну ничего, в который раз решил для себя Максим, выясним. Обязательно выясним.
Он остановился у выкрашенной в зелёное калитки. Номер тот самый — 17. Вздохнул, унимая всколыхнувшееся в груди волнение, и нажал на кнопку звонка. Сердце застучало часто–часто.
За окном разгоняли мглу первые лучи утреннего солнца.
Рядом с кроватью горела лампа, её свет приглушал старинный фарфоровый навесец. Плотные занавески пока ещё надёжно защищали от пробуждающейся зари, храня в комнате зыбкую полутемень.
Он спал рядом, положив ей на живот тяжёлую руку, приобняв. Рука ей не мешала, наоборот даже — она ни за что бы не променяла эту приятную тяжесть. Как не променяла бы и его тепло, исходящее от утомлённого ночными ласками тела. Эта ночь показалась ей сказочной, именно такой, как ей грезилось в последние месяцы. И наконец–то ушло щемящее чувство тоски и обиды от незнания, жив ли он, и если жив, то вернётся ли, или так и сгинет в плену. В то, что он погиб в тот зимний день под Лютенбургом, она никогда не верила, она чувствовала, что он жив. И верила. Даже тогда, когда разум говорил, что его скорее всего нет в живых. И вот месяц назад от него пришла весточка, и сердце оборвалось. Хотелось петь и взлететь с ветром как птица и в то же время хотелось плакать. И она плакала. Плакала от счастья. Родители — добрые и участливые, всё поняли правильно и тихо за неё радовались. А она весь месяц жила как во сне, не замечая дней и забот, за исключением забот и материнского тепла к родившемуся сыну. Вероятно, если бы не малыш, она сошла бы с ума от переполнявшей тоски. И только беременность, а потом и рождение сыночка подпитывали её силы и наполняли жизнь иным смыслом. И каждый раз заглядывая в глаза малышу, она понимала, что жизнь должна продолжаться, что она нужна этому маленькому беззащитному мальчику — частичке её самой и её любимого мужчины. И если даже ей не суждено обрести супружеского счастья, то счастье материнства от неё никуда не уйдёт.
Он приехал вчера, просто возник у калитки и позвонил. Открывал отец, он с матушкой находился дома по случаю выходного. Голоса во дворе, мужской смех. Сразу выбежать у неё не получилось, чутьё смущало душу радостным томлением, но разум — враг чутья, охолонил мыслью, что это просто зашёл кто–то из отцовских сослуживцев по госпиталю. Покормив, она приоделась и вышла с ребёнком во двор. Мать и отец с улыбками о чём–то тихо шептались, а у колодца стоял чей–то чемодан. А потом во двор вошёл он. С большим букетом, смущённый и слегка растерянный. Гордая офицерская осанка; лихо задвинутая на затылок вольногорка, из–под которой на чело ниспадал непокорный чуб; так идущая всякому настоящему мужчине военная форма смотрелась на нём как на боге; а от него самого исходила аура силы и непреклонности.
Когда она встретила его взгляд, весь мир сузился до размеров этих двух озорно горящих омутов. Она забыла, что надо дышать и на негнущихся ногах сошла с крыльца. А он медленно тронулся навстречу и под конец сорвался на бег. И нежно, но крепко подхватил её с сыном на руках и закружил. Она что–то шептала ему на ухо, теперь уже и не вспомнить что, а он молчал, глядя то на неё, то на сына и в уголках его глаз блеснула влага.
Позже родители впопыхах накрывали стол и вызванивали старших дочерей, что замужними жили здесь в Юрьеве. Отец сбегал на почту и дал срочную телеграмму будущему свёкру, а потом рассказал будущему зятю, что с его отцом они уже знакомы с весны, тот трижды приезжал в гости.
Весь день прошёл для неё как на крыльях, в бесчисленных разговорах и хлопотах по дому. Он старался не выпускать сына из рук, малыш ещё слишком мал и чаще всего спал, спал на его сильных руках. А когда просыпался, любимый играл с ним, подмывал, пеленал, делая всё это умело, так как рос вторым ребёнком в семье и имел младших сестёр и брата.
На семейный ужин пришли старшие сёстры с мужьями и детьми. Веселое застолье под тихую музыку, завершившееся застольными песнями и разбивкой на женские и мужские компании. С мужьями сестриц общий язык он нашёл быстро, вопреки её опасениям, что он будет чуждаться их — невоенных и не воевавших. Но опасения быстро развеялись, а позже на все вопросы по этому поводу он лишь по–доброму посмеялся, ответив, что без крепкого тыла нет победы на фронте, что эти здоровые молодые мужчины так же важны для победы, как и не щадящие свои жизни солдаты, ведь благодаря их труду в тылу, многие солдаты остались живы и велгонский сапог не топчет бесчисленные города и сёла Новороссии.