На задворках Великой империи. Книга вторая: Белая ворона

Пикуль Валентин Саввич

– Что за несусветная дикость наших аристократов – жить врозь от своих жен и семей! Ведь все было бы иначе и лучше…

Мышецкий огорченно вздохнул:

– Ваше обвинение неосторожно, и какой же я аристократ? Ну, кто идет в Училище правоведения? Только обедневшие дворяне. Аристократы учатся в Пажеском, в Лицее, а чаще всего – вообще не учатся. А нам, бедным, один способ выдвинуться по службе – это правоведение, это сотни томов, испещренных запутанными законами, один вид которых отвратит любого аристократа. Мой княжеский титул – всего лишь бесплатное приложение к знанию

законов империи. Я их знаю – да, но разучился исполнять… Вот сейчас в Петербурге выходит генеалогия моего рода, и вы увидите, что предки мои занимались разбоем (в худшем случае) или были раскольниками (в лучшем случае). Выгозерский скит, основанный братьями Денисовыми… Может, слышали? Так эти знаменитые расколо-учители и были князьями Мышецкими, скрывавшимися от мира в олонецких дебрях. Да, это – мы! И мы – запутались. Давно запутались, бродя между разбоем и расколом! – Закончив эту исповедь, Сергей Яковлевич вдруг смутился: – Извините, вам, наверное, скучно?

– Нет, отчего же? Я ведь все понимаю…

В пальцах князя, длинных и восковых, с тупыми ногтями, дрожала рюмка с ликером, пронизанным золотистыми жилками.

– А мне говорят, что я счастливый… – продолжал он свои откровения. – Но разве же таким бывает счастье? Мой шурин, всю жизнь проворковавший над чужими гравюрами, и тот был счастливее меня. Иногда я открываю фолиант, бережно беру оттиск и думаю: а где же мое главное? Неужели в моем фолианте – пусто?

Корево вдруг крепко зажмурилась, ладошка ее легла ему на руку:

– Сергей Яковлевич, не надо так… Давайте возьмем гравюры вашего покойного шурина и организуем в Уренске выставку!

Мышецкий долго и беззвучно смеялся в ответ:

– Вы славная женщина… Хорошо, я согласен: между разбоем и расколом, потрясающими Россию, мы с вами займемся выставкой. – Он проглотил ликер, посмотрел на Корево как-то отвлеченно. – Это ужасно, но это пройдет. Это обязательно пройдет… Я верю!

– О чем вы, князь?

– Так. Слишком много осложнений… Но я верю! И не устану верить. Представьте себе, даже не в плохое – в хорошее, мадам, только в хорошее. И вы тоже – очень хорошая!

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Заметало уренскую землю – вихрило и кружило. В метельных визгах тонули крыши. Замерзшие горбыли грязи скрылись под нежным пухом. Потом, как ударит оттепель, – опять таскай галоши, прыгай зайцем через топкие слякоти.

– Погодите, к январю намертво схватит, – посулил Огурцов.

Седьмого ноября стачка в Петербурге выдохлась, не в силах подняться до всеобщей (как это было в прошедшем месяце).

– По моему разумению, – сказал Мышецкий Борисяку, – все-таки опасно играть таким острым оружием, как стачка с политическими требованиями. Меч вырвется из рук – и поразит вас же!

– Ваша правда: никто не поддержал питерских, только Ревель, Рыбинск да еще вот мы! – Борисяк знал, что стачка сорвана меньшевиками и в словах губернатора таился зловещий смысл: оружие стачки может обернуться против стачечников! Но и углублять Мышецкого в роковые вопросы борющихся, для него непонятные,

тоже не хотелось. Спросил о другом: – А вы не пробовали лечиться, князь?

– Для этого надо оставить службу. А разве же я так плох?

– Мне рассказывала Галина Федоровна…

– Послушайте, – сразу перебил его Мышецкий, – коли стачка закончилась, так давайте установим точность в количестве рабочих часов в трудовом дне. Предприятие депо – казенное, директор Смирнов звонит мне все время, чтобы я, по дружбе, уговорил вас…

– Меня, – улыбнулся Борисяк, – вы, князь, может, и уговорите. Но Совет уговорить не удастся! Приятно это Смирнову или нет, но депо продолжает работать лишь восемь часов в день.

Сверкающие стекла пенсне закачались на шелковом шнурке.

– Как угодно, – ответил князь. – Только остерегайтесь строить баррикады. Ни вам, ни мне они не сделают чести.

– Баррикады, Сергей Яковлевич, не строят лишь от избытка силы. Их возводят в противодействие насилию. Будет в Уренске насилие – будут и баррикады! Вы не возражаете?

– Савва Кириллович, – попросил Мышецкий, – не надо разговаривать со мною, как Марат. Вы же знаете, что насилие не в моем характере. Вот передо мною лежит манифест, которому я неуклонно следую. Желаете баррикад? Стройте, основываясь на свободе. А завтра я их, вполне свободно, разберу… Сизифов труд, к чему?

В этот день Мышецкий узнал из газет об открытии в Москве крестьянского съезда. Мужики говорили на нем, что, если к весне им не отдадут всей земли, они захватят ее силой. И требовали: не заключать России никаких соглашений о займах за границей без согласия крестьянства. «Витте – берет, а нам – плати?..»

За обедом в «Аквариуме» к нему подлетел разгневанный Ениколопов.

– Большевики – воры! – сказал эсер.

– А что они стащили у вас, Вадим Аркадьевич?

– Главный наш лозунг «Земля и воля!».

– Вопрос о земле, – ответил Мышецкий, – ныне освещен пожаром. А вы хотите разрешить его лозунгом? От лозунга не будет вам ни земли, ни воли… Это – слова, Вадим Аркадьевич.

– Но это – нечестно, – не унимался Ениколопов.

– А я юрист и знаю: нет статьи в уголовном кодексе, чтобы привлечь человека за кражу… лозунга! Вот если бы они украли у вас галоши, тогда – да, ваше возмущение было бы оправданно…

Вернулся домой. Боль сердца и души была приглушена вином. И наслаждался чтением Катулла, неизвестно как попавшего в руки:

Пусть ворчат старики – что нам их ропот?Ты сочти зыбучий песок ливийскийВ напоенной отравами Кирене,Где оракул полуденный АммонаИ где Батта старинного могила…

Пахнуло на него забытым миром – стихосложением, причудливым миром словесных красок. Вот и Катулл остался, вот и Петины гравюры лежат, ожидая ценителя… Всегда, когда приходилось соприкасаться с чужой энергией, с чужим талантом, хотелось и самому сделать что-то. «Может, и впрямь открыть выставку?..»