На земле живых
Шрифт:
После заседания Гиллель отказался от ужина с друзьями и, приказав заложить карету, отправился в город. Долго бродил по полусонным кварталам, спускался по глухим лестницам в кромешную тьму подвалов, стучался в ветхие дубовые двери, за которыми его узнавали, иногда - с неподдельным страхом, иногда - с отвращением и злостью.
Напоследок зашёл в городскую церковь. Поставил свечу на канун. Поднял глаза и на потемневшей фреске, изображающей Суд Божий, увидел крылатого архангела с золотой трубой. Белоснежные одежды струились, сливаясь с белизной облаков. Золотое свечение обрамляло пепельные
Впервые в жизни у него нестерпимо болела голова и мучительно ныло сердце.
...Лунный свет, холодный и мертвый, мерно лился сквозь цветные витражи церковных окон, расцветал в них и тут же окаменевал на мраморных ступенях лестничного пролета. Под арочным сводом, ведущим из ризницы, появился профессор Вальяно. Беззвучно ступая, он, казалось, взлетел вверх по лестнице и оказался у дверей в свои апартаменты.
Однако войти не смог.
На плитах у дубовой двери, загораживая вход, лежал, навострив уши, Рантье, а над ним, подпирая спиной дверной косяк, возвышался Сиррах Риммон. На мгновение они замерли, глядя в глаза друг другу. Взгляд Вальяно, лиловый и сияющий, только оттенил странное замешательство Риммона, который, быстро опустив глаза, пробормотал что-то невразумительное. Рантье, встав между ними, отчетливо тявкнул и начал скрести лапой дверь.
Вальяно усмехнулся и, дважды провернув ключ в замке, распахнул дверь.
– Прошу вас, Сиррах.
Риммон молча прошёл вслед за Рантье, проскочившим внутрь, едва дверь приоткрылась. Смущение Риммона было столь очевидным и тягостным, что Вальяно, разведя огонь в камине, предложил ему коньяк, но Сиррах, нервно похрустывая пальцами, поспешно отказался. Воцарилось молчание. Утонув в своём глубоком кресле, Вальяно молча ждал.
– Профессор, а... что такое ...подлость?
– блуждающий взгляд Риммона, не видя, обшаривал предметы в комнате, избегая только одной точки - светящихся синевой цикория глаз Вальяно.
– Вам нужна дефиниция? Охотно объясню, мой юный друг. Подлость есть неспособность поставить честь выше выгоды. Любой выгоды - телесных удовольствий, финансовой прибыли или престижа. Я выделил бы три типа подлецов. Первых -уверенных, что их подлость обыденна и жизненна. Затем застенчивых и совестливых подлецов, чьи мерзости смущают их самих, но выгода перевешивает смущение. Ну, и, наконец, просто чистокровных подлецов, не склонных себя анализировать. В среде подлецов благородство считается признаком дегенерации. Делятся подлецы и по степени ментальности: это или очень неумные люди, или ... уж... до чрезвычайности несчастные. А это вам зачем, Сиррах?
– А совершенная хотя бы однажды подлость...как вы сказали... обязательно делает подлецом?
– Подлость для доброго человека - слабость и просчёт, для негодяя она - расчёт и свершение. Не думаю, чтобы Вы не видели разницы, Риммон.
– Но ведь в том-то и ужас, что можно иногда совершить подлость, не будучи подлецом... по крайней мере,
– Сиррах замялся. Вальяно с улыбкой почесывал за ухом Рантье, который умудрился устроиться в ногах профессора, положив голову ему на колени.
– Не желая быть...
– Ну, не знаю, друг мой.... Сохранить самоуважение можно ведь и по принципу: нет лица - нет и пощечины...
Смысл сказанного Вальяно не сразу дошёл до Риммона. Но, осознав его, Сиррах побледнел.
– Нет!! Лучше сто пощечин!
– Ну, если так, не всё потеряно, Сиррах.
– Я... Я не хочу с этим жить. Совершенная хотя бы однажды... Я, знаете ли, не богоискатель. Но если я мог быть хуже себя...ведь я могу быть и лучше, да?
Вальяно продолжал почесывать за ухом Рантье и улыбаться. Казалось, разговор доставлял ему истинное наслаждение.
– Позорное и порочное несет смерть само в себе, и рано или поздно казнит само себя. Чтобы выжить, надо растождествить себя с подлостью и уничтожить её в себе. Без Божьей помощи это невозможно. Но, простите меня, Сиррах, а, что вы называете вашей подлостью? Вы мне подлецом не казались...
Риммон побледнел.
– Я... я не ставил выгоду выше чести, я, наверно, просто... не очень-то думал о чести. Если бы думал, разве я попал бы на мессу к Нергалу? Разве шлялся бы с ним по блудным домам? Я, что, не понимал, кто он? Почему я не разбил физиономии ему и Мормо, когда они измывались над Ригелем? Почему молчал? Думай я о чести, разве я очутился бы в одной постели с Лили? Честь...
– Но, юноша, - глаза Вальяно излучали какое-то странное сияние, - ваша проблема неразрешима. Отчистить человека может только Бог. Вы - не богоискатель. Единственно, что вы можете - впредь почаще вспоминать о чести. Точнее - не забывать о ней.
– А то, что было?
Вальяно пожал плечами.
– Пусть ваше завтра будет извинением вашего вчера. Но, иногда, полагая, что они переменились, люди лишь видят себя в новом свете...
Риммон снова воспалёнными глазами уставился на Вальяно.
– Я... я не понимаю. Я просто не хочу ни считать себя подлецом, ни быть им. Вот и всё.
Глаза Вальяно продолжали искриться.
– Похвальное намерение. И выражено прекрасно. В принципе, недалеки вы, Сиррах, от Царствия Небесного. Наверное, от такого прагматика, как вы, большего и ждать не приходится. Воспитавшие вас отцы-иезуиты, надо полагать, думали также. Разве что чудо...
Сиррах усмехнулся.
– Вот и Хамал так говорит. Но ведь их не бывает.
– А вам, значит, обязательно персты в прободанные гвоздями длани Воскресшего вставить надо?
Риммон пожал плечами.
– Я не то, чтобы атеист, с чего бы? Но, понимаете...
– Понимаю. Вы просто не очень-то думали о Боге. Как и о чести, впрочем.
Сиррах снова помрачнел.
– Я не знаю, как и откуда, но я понял... Чтобы на свет появился такой, как Ригель, унавозить для этого мир должны сотни и тысячи, таких как я, Нергал да Мормо. Хотя обычно бывает, наверное, наоборот, и выживают как раз подлецы, но мир живёт не ими. Мир вообще живет немногими.
Глаза Рафаэля Вальяно снова замерцали. Он встал, положил руку на плечо Риммона и мягко подтвердил: