На железном ветру
Шрифт:
— Сейчас у нас будет обыск. Позаботься, если есть что прятать.
— Что нужно, можно спрятать в ботинок или в рот, — с деланным безразличием ответил Михаил.
— Такие обыски делают раз в год, кочак. Раздеться заставят, в рот полезут.
— Мне нечего прятать. А тебе, Кыро?
— Мой нож и гашиш лежат в надежном месте.
Донцов спокойно опустился па свою постель, зевнул. А мысль работала с предельным напряжением и глаза обшаривали голые стены камеры: куда спрятать капсулу?
В коридоре послышались голоса, лязгнул ключ в замочной скважине. Взгляд Михаила
Спустя полчаса комиссия покинула камеру.
На кусок хлеба, валявшийся около стены, так никто и не обратил внимания.
Беспокойство за Лору ни на минуту пе покидало Донцова с того момента, как они расстались у проходной будки тюрьмы. Ее повели в женское отделение, и последнее, что он увидел — была грустная ее улыбка. «Терпение, терпение, терпение, — уговаривал он себя. — Им не в чем нас обвинить, и в тюрьме мы долго не задержимся».
Донцов узнал, что надзиратель Рухи за деньги охотно выполнит любое поручение, если оно не грозит особыми неприятностями.
Рухи — хмурый пятидесятилетний старик со сросшимися седыми бровями — был молчалив, исполнителен и у начальства на хорошем счету. Однако, ощутив в ладони тяжелый серебряный доллар, немедленно согласился наладить письменную связь между супругами Сенцовыми.
Что писать? Сколько хотелось высказать. Всю полезную площадь письма заняли уверения в любви и в том, что освобождение не за горами, пусть только Лора немножко наберется терпения и пусть не мучает себя бесполезными сожалениями.
Спустя два дня Рухи принес ответ.
«Меня встревожила твоя записка, милый, — читал Михаил. — Ты, верно, весь извелся от беспокойства. Я живу сносно. Досаждают насекомые, но я утешаю себя мыслью, что нас с тобой едят одни и те же клопы. Они такие крупные... Теперь-то я понимаю: именно их имеют в виду, когда говорят о чудесах Востока. Но, право, я их не боюсь и напрасно ты уговариваешь меня, как ребенка. Я ни в чем не раскаиваюсь и ни о чем не сожалею. Мы находимся под одной крышей и нас разделяют только стены. Было бы куда хуже, если бы нас разделяли государственные границы. Я верю — все будет хорошо. В камере три женщины. Меня учат турецкому языку.
26
Целую, до свидания (турецк.).
27
Колокольчик (в
Михаил чувствовал себя именинником.
Пошел второй месяц заключения. Турецкие власти не вспоминали о «супругах Сенцовых». Дважды Михаил обращался к начальнику тюрьмы с просьбой дать ему возможность увидеться со следователем Экшиоглу и дважды получал отказ. Надзиратель предупредил: третье обращение автоматически повлечет за собою наказание карцером.
Как-то в середине марта Рухи передал записку от Лоры.
«Милый Жорж. Кажется, у нас будет ребенок. Я долго сомневалась, но теперь вполне уверена. Если родится мальчик, назовем его Жорж. Маленький Жорж — неплохо, а? Ужасно хочется кислого».
Ошеломленный, стоял Донцов около двери с запиской в руке, и лязг запираемого надзирателем замка хлесткими ударами отдавался в мозгу.
Ей необходим уход, хорошее питание. Ребенок в тюрьме... Чудовищно!
Первым его побуждением было немедленно попросить надзирателя вызвать начальника тюрьмы. Но нет, это не годилось. Его могли попросту упрятать в карцер.
— Эй, Рухи-эффендим, скоро нам принесут обед?! — прикрикнул Кыро в надежде, что надзиратель еще не ушел и услышит его.
«Обед, обед, — повторил Михаил про себя. — Обед...»
Выпрямился, шагнул на середину камеры.
— Слушайте меня! — голос его прозвучал властно. Кыро, Юсуф, Петрополис и Зия побросали карты.
— Скоро принесут обед. Я его есть не буду. И пусть не ждет пощады тот из вас, кто вздумает к нему прикоснуться. Вы меня поняли?
— Нет, кочак, — сказал Зия. — Почему ты не желаешь есть? И зачем пропадать обеду?
— Я объявляю голодовку, и они, — кивок в сторону двери, — должны узнать об этом прежде, чем я протяну ноги.
Михаил не притронулся ни к обеду, ни к ужину. А утром, когда принесли завтрак, Кыро демонстративно выставил миски с его вчерашней едой в коридор, сообщив надзирателю, что «урус» объявил голодовку.
Немало прочитал Михаил книг, где описывались голодовки в царских тюрьмах. Он восторгался железной стойкостью и выдержкой политзаключенных. Но действительность не шла ни в какое сравнение с литературными описаниями. Это он почувствовал на вторые сутки голодовки. Его тело требовало еды. Отбрасывая все резоны, сминая волю, оно орало: есть! есть!! Одурманенное голодом сознание один за другим приводило доводы против голодовки. Требовались сверхчеловеческие физические усилия, чтобы удержать руку, которая сама тянулась к пище.
В середине дня Михаил лег и попытался заснуть. Французы говорят: кто спит, тот обедает. Но сон не приходил. Заснуть удалось только вечером. Ему приснилось, что он ест хлеб с маслом и запивает сладким чаем. Он открыл глаза — было темно. Острый, невыносимо желанный запах хлеба ударил в нос. Рука нащупала миску, рядом — куски хлеба, сгребла их... «Все пропало», — пропищал тоненький голосок откуда-то из глубин мозга.
— Врешь! — закричал он в последнем порыве отчаяния. — Не сломишь!
Куски полетели куда-то в угол.