На железном ветру
Шрифт:
— Ты? Как сопровождающий?
— Нет, как недоучка. В Москве открываются курсы по подготовке нашего брата в юридический институт. Мельников и Холодков сегодня вызывали, предложили поехать. Я согласился.
— Как же так? — растерянно проговорил Михаил. — Значит, уедешь? А я?
— Поработаешь — и тебя пошлют.
— Да нет...
Михаил хотел сказать: «Как же я без тебя?», но понял: это прозвучало бы совсем по-детски. Он привязался к Полю. Порой ему не верилось, что знакомы они всего лишь три недели. Каждый час, проведенный в его обществе, представлялся Михаилу необыкновенно емким. Сам того не замечая, он легко поддавался влиянию Поля, учился у него,
Все это, казалось, пришло само собою, и лишь теперь Михаил понял, какое большое место в его жизни занимал Поль.
— Маяковский и Блок тоже в Москве живут, — по ассоциации сказал Михаил.
— Блок в Петрограде, — машинально уточнил Поль и, уловив мысль приятеля, вздохнул: — Эх, Миша, разве дело в том, где живешь?
— Но ведь ты хочешь стать поэтом...
— В этом деле мало хотеть — нужно иметь.
— Талант, что ли? Он у тебя есть.
— Это мы с тобой так считаем. А вот в Москве приду к Маяковскому, а он возьмет да скажет: «Порви свои вирши, дорогой товарищ, и больше не переводи бумагу».
— Не скажет... А скажет, мы ему всем отделом письмо накатаем: «Товарищ Маяковский, не зажимай нашего чекистского поэта, этим ты играешь на руку классовому врагу...» Понял?
— Чудак ты, Мишка, — рассмеялся Поль. — Еще, может, декрет потребуешь выпустить: «С апреля месяца сего числа признать товарища такого-то, поскольку он чекист, великим поэтом».
— Ну, декрет... Поэтов не по декретам узнают, а по стихам.
— Блестящие афоризмы выдаешь. У кого научился?
— Наверное у Беранже, у Минаева...
— Вот видишь — не у меня же. А поэт тот, у кого учатся, у кого есть чему поучиться. — Поль назидательно поднял указательный перст. — Эрго: поэт суть первооткрыватель.
— Пах-пах, какой ученый человек! Зачем ему проходить московские курсы?
Поль вскинул на Михаила смеющиеся глаза:
— Ученых много — умных мало. Кто сказал?
— Пушкин А. С.
— Садитесь, ставлю вам пять.
— Распять раз пять...
— Насобачился рифмовать...
— Куда нам до вашего степенства.
Шутливая перепалка доставляла Михаилу большое удовольствие.
— Эх, Поль, — мечтательно сказал он, — вместе бы нам махнуть на эти курсы...
— Чего бы лучше, — согласился Поль, — но, поскольку ты остаешься, завещаю тебе часть моего наследства.
Он притянул к себе кожаную тужурку и достал из внутреннего нагрудного кармана маленький, так называемый «дамский» браунинг. Ослепительно засверкали на солнце никелированные плоскости, нежно-розовым и зеленым переливалась перламутровая рукоятка.
— Владей. — Поль вложил браунинг в ладонь Донцова. — Зайдем к коменданту, перепишем на тебя.
— Поль... Спасибо... Поль... — Михаил порывисто обнял друга, тот нетерпеливо шевельнул плечами.
— Брось, брось, не надо знаков подданничества, как говорил Поприщин. Пистоль-то пустяковый, калибр 5,55, хлопушка. Поражает только в упор, поэтому, учти, — более всего опасен для владельца. — Он потянулся, выгнув дугою грудь. — И вообще, Мишка, — весело мне сегодня чертовски. С чего
Михаил протянул перочинный ножичек. На перламутровой рукоятке браунинга Поль процарапал: «От Поля Мише — на крыше». Улыбнулся:
— Правда, трогательная надпись? Жалко, ты альбома не завел, а то бы я стихи тебе написал. Вот, послушай-ка:
Нам в эти лихие годы На железном стоять ветру, Под смертельный шквал непогоды Подставлять неокрепшую грудь; И кожанку носить, а под нею, Затянувши мальчишечий стан, Пропотевшую портупею И семизарядный наган. Нам сидеть по ночам в засадах, Рисковать по сто раз на дню, Чтоб коммуны юного сада Враг не вытоптал на корню. А когда поднимутся всходы, На земле воцарится труд, Вспомним молодости Лихие годы, Вспомним жизнь На железном ветру.Михаил вдруг молча начал натягивать рубаху. Вид у него был совершенно ошалелый.
— Ты куда? — спросил Поль недоумевая.
— Пошли быстрей, напишешь мне, пока не забыл.
— Да не забуду.
— Все равно пошли. Запишешь, я выучу...
— Понравилось?
— Как только тебе удалось все понять?
— Что — все?
Михаил взялся за галифе, натянул одну штанину, да так и застыл, осененный неожиданной мыслью.
— Понимаешь, Поль, ты написал точь-в-точь, что я думал, только я не мог выразить. — Он говорил, волнуясь, и потому захлебывался словами. — Вот я живу... Прихожу домой... Отец, мать, сестры... нормальный быт... Нормальная голодуха. Каждый бьется за кусок... Засады — верно... Риск — тоже... Ну, конечно, не по сто раз на дню, здесь ты загнул...
— Допустимо преувеличение, гипербола, — вставил Поль.
— Ну, понятно, гипербола... А на деле все ведь кажется обыкновенно, привычно... скажем, как раньше в гимназию ходить или в училище. Иногда тошно. У меня было, когда Воропаева поймали. Бросить хотелось. Но вот ты сказал: на железном ветру. Ведь если вдуматься — точно. И наверняка вспомним эти годы, словно делали что-то великое. Верно ведь, верно... Слушай, Пашка, циркач несчастный, ты сам не знаешь, какую штуку сочинил. Каждый из ребят должен наизусть выучить. Маяковский?! Да что Маяковский? Он сидел в засадах? Он шел под пули? — Михаил сделал ораторский жест, и штанина свалилась.
— Ну-ну, не кощунствуй, — вставая, засмеялся Поль. — И подтяни свои шикарные галифе. — Жмурясь, он обвел взглядом горизонт, сказал серьезно и непривычно проникновенно: — Стихи мне самому нравятся. Я ведь немало об этом думал. Особенно, когда устанешь и все становится тошно, как ты правильно заметил. И вот что я знаю: в нашей работе надо быть романтиком. Надо из-за грязи, которую вывозим мы, видеть цветущие сады будущего. Иначе лучше уйти в дворники.
Поль разбежался, дважды упруго подпрыгнул и неожиданно прямо с крыши нырнул в море. Громко фыркая, подплыл к причалу, вылез красный, будто окунулся в кипяток. Растирая покрытые гусиной кожей предплечья, вскрикнул с выражением веселого ужаса: