Набат. Агатовый перстень

Шевердин Михаил Иванович

— И лишите жизни ни в чем неповинных людей... Разве хочешь ты, чтобы Красную Армию прокляла вся горная страна? А потом за каждый волосок из бороды ишана кабадианского они потребуют жизнь одного тво­его кзыласкера.

Сухорученко смотрел на Сеида Музаффара и думал. Он не был трусом. Военное дело он знал. Байский сад он сумел превратить в неприступный опорный пункт. Запас продовольствия — зерно, мука, скот — имелся надолго. Вода плескалась в источнике из корней двухсотлетних чинаров. Все подходы к саду находились под обст­релом. Отбиться Сухорученко мог, но кто поручится, что с часу на

час не пожалует сюда сам Ибрагимбек со своей бандой? Тогда оставалось прорываться, ну а как поступить тогда с этим ишаном и шпионом?.. Сухоручен­ко знал... Дело военное.

Предложение ишана отправить записку к Пантелей­мону Кондратьевичу смутило комэска, вызвало полное смятение мыслей. Такие хитросплетения не по нему. Он не понимал, в чем дело. Ясно было одно. Ишана кабадианского сейчас трогать нельзя.

— Что будет в записке?

— Это дело моё и Пантелеймона Кондратьевича.

— Опять тайна, — с досадой выдавил из себя Су­хорученко.

— Хотите знать?.. Ладно, — примирительно усмехнул­ся ишан, — я спро-шу его, соглашаться мне, чтобы вы меня расстреляли, или нет.

— А, чёрт!

— Спокойствие мира, командир, основано на двух правилах: благородство по отношению к друзьям, уме­ренность — к врагам.

— Всё загадочки! Мраку нагоняете. Не поможет.

И тем не менее Сухорученко позволил ишану выйти на крышу. Было уже темно, и поэтому по обеим сторо­нам Сеида Музаффара стояли его мюриды с самодель­ными факелами. Зрелище получилось внушительное, и даже фантастическое. Малиновое пламя плескалось и переливалось, превращая ишана в статую красной меди. Статуя была особенно впечатляюща из-за бороды, ко­торая на треплющем её ветру сама походила на языки огня. Зрелище усугублялось мечущимися в тёмном не­бе багровыми голубями, которые издавали крыльями громкие хлопающие звуки.

Как перевёл Сухорученко Хаджи Акбар, ишан не сказал успокоившейся, умолкшей толпе ничего особен­ного.

— Каждый свою драгоценную душу отдает отцу-не­бу, а бренное тело вручит матери-земле, — говорил он, — из тайны небытия появились мы в пределы существо­вания, но время удалиться в небытие не наступило. Со сво-им другом, командиром Красной Армии, я сажусь за мирный дастархан, ибо я проголодался. Разойдитесь! Не бросайте в воду камни, дабы не замутить её.

Он бодро спустился по лестнице и, войдя в михмалхану, потребовал калам и бумагу. Он сам посмотрел, как со двора выехал вестовой Сухорученко в сопровож­дении одного из мюридов.

За ужином Сеид Музаффар рассказывал Сухоручен­ко о пэри огня, живущей в дереве грецкого ореха в байском саду, о том, как смертельно опасно её объятие для простых смертных. Он держался с комэском просто и спокойно, как будто и не было только что угроз и кри­ка. Перед уходом спать ишан попросил:

— Прикажите своим аскерам, чтобы никого не пус­кали ко мне.

— Что, что, а часовой будет! Уж не думаешь ли, что я дам тебе улизнуть?

С усмешкой смотрел Сеид Музаффар на Сухорученко.

— Ты охраняешь не меня, а свою жизнь. Ты её очень любишь, а? Пока я живу, жизнь твоя цела, и твоя, и твоих аскеров. И ты это понимаешь, поэтому ничего плохого мне не сделаешь. Но вот бродят тут кругом кабаны, а смерть от кабана нечиста.

Сто лет потом гореть в чистилище придется.

Он говорил многозначительно и притом так смотрел на Хаджи Акбара, что Сухорученко вдруг стал сообра­жать.

Уже давно спал Сеид Музаффар, или делал вид, что спит в своей михманхане, со своими мюридами; уже спали на крышах и у ворот, не раздеваясь и не расста­ваясь с оружием, бойцы; уже затих кишлак Хазрет-баба, а Сухорученко всё ворочался с боку на бок: «Поче­му он так смотрел на нашего толстопузого?»

Он вышел во двор. У дверей каморки ходил, позва­нивая шпорами, боец, а на самом пороге в открытых дверях сидел бледной тенью мюрид в белой чал-ме...

«Ого, не доверяет нам, — подумал Сухорученко, — бережёт себя. Береги, береги! Ты мне пригодишься там, на трибунале, расскажешь кое-что...»

Но Сухорученко вынужден был признать, что Сеид Музаффар знает цену своим словам. Назавтра к вечеру в Хазрет-баба прискакал с границы Пантелеймон Кондратьевич.

Толпа горцев, хоть и поредевшая после ночной речи ишана, но не расходившаяся целые сутки и насторо­женно прислушивавшаяся ко всему тому, что происхо­дит в байском дворе, безропотно пропустила Пантелей­мона Кондратьевича и его пограничников в байский сад.

Все собрались в михманхане.

— Валяешь с плеча, как всегда! — встретил Панте­леймон Кондратьевич Сухорученко.

Он внимательно выслушал его рапорт.

— А теперь послушаем товарища уполномоченно­го, — сказал Пантелеймон Кандратьевич.

И тут вдруг выяснилось, что Амирджанова нет.

— Извините... те... те... Он пошёл к местному имаму покушать кислого молока, — разводил своими руками-коротышками Хаджи Акбар. — Извините.

— Что он, другого времени не нашёл, что ли?

— Те... те... они сейчас будут.

Но ни сейчас, ни позже Амирджанов не появился. Он исчез.

— Он такой же уполномоченный, как я китайский богдыхан. А теперь, товарищ комэск, — обратился Пан­телеймон Кандратьевич к Сухорученко, — пойди изви­нись перед господином ишаном, и отпустите его...

— Почему?

— Погремел ты, брат, недолго — и хватит... Рубать ты горазд, а вот в дипломаты не годишься... Если бы не сам ишан, труба бы вам тут. Разве можно?!. Тронь его, во всем Туркестане, да что там, на всем Востоке такой резонанс... Хуже, чем двадцать Энверов...

— Но про него же говорили... сказали... шпион...

Несколько минут Пантелеймон Кандратьевич мол­ча смотрел в делёкий угол сада. Там, освещённый огромным ведьмовским костром, сидел под багровым чи­наром, сам похожий на багрового джина, Сеид Музаффар. Он величественно принимал поклонение толпы. К нему подбегали, согнувшись в поклоне, старики, жен­щины, дети. Все старались прикоснуться к его халату, цветы которого пылали в отсветах костра.

— Восток, загадочный, непонятный, — пробормотал, точно говоря сам с собой, Пантелеймон Кондратьевич. — Всё это бедняки. Ничего у них за душой нет. Видят они плов в котле бая, а масло в светильнике мечети, а смот­рите, комэск. Они думают, что если тронут рукой этого дервиша, тем самым приобретут частицу его заслуг... Ползают на коленях, верят, молятся... Страшная это си­ла, фанатизм...