Набат. Агатовый перстень

Шевердин Михаил Иванович

— Почему я должен с ним разговаривать? — вспылил Энвербей. — Он ведёт себя заносчиво и дерзко. Он дер­жит себя как хозяин.

— Разрешите мне, эфенди, порекомендовать мягкость и выдержку. Этот англичанин живёт у вас уже мно­го дней и..

— Я не хочу говорить с этим заносчивым петухом...

Много слов, ничего реального.

— Напрасно... По некоторым сведениям, коими распо­лагаем мы, наши высокие друзья пришли недавно к мыс­ли, что единственный человек, который мог бы объеди­нить под своей высокой рукой... носящей, кстати, на пальце перстень воинственного халифа Маъмуна, это Энвер-паша.

—

Но этот... этот Филипс еще вчера говорил иное... требовал соглашения с Ибрагимом-вором как с равным. С кем? С вором, конокрадом, вся жизнь которого — пре­дательство, коварство. С коварства он начал, устроил за­саду, убил несколько красноармейцев, взял их винтовки, вооружил девять своих конокрадов. Коварно завлёк в гости ещё восемь красных и, не поколебавшись нарушить гостеприимства, убил их, когда они спали. Возмутительно! Сонных. И ещё хвастался, дубина: «Не грех убить невер­ных». И дальше. Ещё и ещё коварство, хитрость. Скоро за Ибрагимом скакало сорок головорезов, опытных в умении резать, бить и убивать. И опять коварство: наг­лый ультиматум Председателю ревкома Курган-Тюбе Фаттаху. Фаттах не то перепугался, не то сговорился с Ибрагимом. Гарнизон в двести штыков с подозрительной поспешностью очистил крепость и отступил. Где же тут военное искусство? Хитрость и везение, удача и коварство. Ну, а теперь, когда появились в Восточной Бухаре нас­тоящие командиры Красной Армии, Ибрагим только и занят тем, что спасает свою шкуру.

Энвер залпом выложил все то, что уже много месяцев разъедало его душу, всю ненависть и к Ибрагиму, и к его хозяевам, и к Локдоку... Долго бы он мог ещё гово­рить, но Мохтадир Гасан-эд-Доуле прервал его:

— Верьте мне... Я располагаю более свежими дан­ными.

— Без конца они выдвигают без моего ведома, или, вернее, противопоставляют мне всяких Тугай-сары, Абду-Кагаров, Саид-Шамунов и ещё чёрт знает кого. И все они чем-то командуют. Только путаются под ногами, ничего не понимающие в этом деле.

— А Малькольм Филипс скажет то, что окажу я.

Адъютант доложил о приходе делегации дехкан. Вре­мени было в обрез, но Энвербей, очень довольный, что даже в такие тяжёлые для него дни народ смотрит на него как на своего заступника, приказал немедленно их принять.

— Не уходите, — сказал он Мохтадиру Гасану-эд-Доуле.

Встав в свою любимую позу, что делал он уже бессознательно, и выждав, чтобы его придворный имам про­возгласил славословие аллаху всевышнему и хутбу в его чесать, Энвербей произнёс речь на тему о торжестве дела ислама в борьбе с нечестивыми большевиками.

Крестьяне пришли оборванные, грязные, с устраша­юще чёрными бородами и мрачными глазами. От них пах­ло потом, и зять халифа спешил закончить аудиенцию. Он уже сделал знак адъютанту, чтобы тот выпроводил их, как вдруг один из бородачей выскочил вперёд, точно его вытолкнули, и, проглотив слюну, выпалил:

— Эй, землю давай!

— К-какую землю? — растерялся от неожиданности Энвербей.

Ответ последовал хором:

— Помещичью!

Выступил вперёд Шукри-эфенди и напугал дехкан своим мёртвым, скелетоподобным лицом. Он наступал на просителей и сипло кричал:

— Вы, несчастливцы, от зависти лопнете... Я вижу, вы живёте на земле, чтобы для баловней судьбы закати­лось время наслаждения и почёта... Не бывать этому. Бо­гатство от аллаха, бедность от аллаха! Убирайтесь,

пока целы!

Строптивых делегатов вывели. Некоторое количество минут потребовалось, чтобы утишить раздражение. Экие мужланы! И сюда проникли опасные идеи.

Мохтадир Гасан-эд-Доуле иронически улыбался.

Настроение у Энвера улучшилось. Разведка донесла, что красные замедлили своё наступление. Ибрагимбек и другие курбаши после долгих колебаний сообщили, что приедут на открывающийся вечером совет. Прибыла дол­гожданная партия винтовок из-за рубежа.

Много приятного сказал и сириец Сеидулла Мунаджим, гадальщик. На этот раз он прорицательствовал не только по первой попавшейся странице корана. Он надел себе на голову волшебную шапочку переливчатых цветов павлиньего пера и прибег к таинственному, древнему, как сама Аравийская пустыня, гаданию по бараньей лопатке, которую положил в огонь. Ломаясь и гримасничая, он рассматривал кость и показывал Энвербею паутину тре­щин и линий, бормоча:

— Из тайны небытия появились вы в пределы существования и обозначили пути побед тому, кто словно рубин, пылающий в ожерелье великих мира. О виновник всех причин! О порог счастья! Даже планета Бахрам-Марс схватила себя за ворот удивления при виде его по­бед. Озари голову твоего почитателя и раба. Аллах, ты предопределяешь и видишь! Открой же своему рабу, украшающему мир, секрет победы!

Бормоча молитвы, сириец что-то подсчитал по зернам четок, написал молитву, отводящую пули и острие меча от сердца человека, и вложил в серебряный футлярчик. Он повесил талисман на шею Энвербея и сказал: «Да воздаст тебе аллах!»

Не забыл Сеидулла заглянуть и в агатовый камень перстня. «Смотри, великий, кровь большевиков, почернели души большевиков, как в агате халифа Маъмуна. Побе­да! Победа!» Энвербей поддался таинственности обста­новки, пьянящим ароматам курений и почти поверил. Ук­радкой он приложил перстень ко лбу и благоговейно за­крыл глаза.

Да и как не верить?! Этот сириец знал многое, неве­домое другим. Ведь дал он ему, Энвербею, возбуждающее средстве из печени ящерицы сакканур. Отличное сред­ство! Вливает в организм бодрость, силу. А все эти европейские врачи только головами многозначительно по­качивали.

Всё шло своим чередом по раз заведенному порядку, если не считать запаха, назойливого запаха обыкновенно­го цветочного одеколона, которым освежил его парикма­хер и который противно щекотал с утра ноздри. Неприят­но, неприятно. И как он не подумал раньше. А теперь неприятные мысли лезут в голову. Одеколон «скенд-дорсей» кончился... кончился... какое неприятное слово. Он постарался отогнать мысль и переключиться на серьёзные дела.

Неважно, что красные сконцентрировались и усилили нажим, неважно, что за последние дни имело место больше неудач, чем успехов, неважно, что приходилось, по официальной терминологии военных сводок, менять место положение ставки верховного командования чуть ли не ежедневно, или, вернее, метаться по горам и долинам уходя от красной кавалерии.

Пока всё идёт по раз и навсегда заведённому поряд­ку. Утром гимнастика по методе Мюллера, обязательное бритьё... Опять мысль об одеколоне... Навязчивое пред­чувствие... Прочь... Дальше молитва, только затем рапорт адъютанта, сводка, небольшое совещание с высшими на­чальниками, кофе по-стамбульски...