Набат. Агатовый перстень

Шевердин Михаил Иванович

— Ага, — сказал он, — я прав... у меня «паппатачи»... африканская лихорадка... Прекрасно... вызывает­ся укусом москитов... да-с... что вы, коллега, сказали?..

И хоть никто его не слушал, доктор продолжал читать в бреду целую лекцию об африканской лихорад­ке, мало известной в медицине, но широко распростра­ненной в Южной Азии.

Один только Пётр Иванович мог воскликнуть: «Прекрасно!», обнаружив у себя «паппатачи». Болезнь эта обычно продолжается не больше трех дней, но про­текает бурно. У доктора держалась высокая температура. Сознание его помутилось, он не узнавал окружающих. Временами он вздрагивал и тихо спрашивал:

— А Файзи? Как чувствует себя Файзи?

И снова впадал в забытье.

На

исходе третьего дня Пётр Иванович заснул. Он спал так крепко, что его не разбудили ни выстрелы, ни глухие взрывы. С величайшим трудом восстанавливал он впоследствии в памяти какой-то грохот. Мелькали обрывки смутных картин, бегущие по огню чёрные фигуры, всадники, силуэт большой лодки на фоне блес­тящей дорожки, протянувшейся от луны по воде.

Проснувшись утром, он долго лежал с закрытыми глазами. Ноздри вдыхали приятный запах дыма и жареного мяса. Спина и руки болели. С трудом он пошевельнулся и спросил, всё ещё думая, что приступ лихорадки продолжается:

— А Файзи? Как здоровье Файзи?

— Какой Файзи? — прозвучал медоточиво ласковый голос.

Доктор открыл слипшиеся глаза. Он лежал на камы­шовом снопе около почти потухшего костра.

Первое, что он увидел, — бородатые лица, оружие, коней. Напротив, по ту сторону костра, сидел Ибрагимбек. Доктор сразу же узнал его по описаниям.

Глава восемнадцатая. БЕГСТВО АЛАЯРБЕКА ДАНИАРБЕКА

Спрятался от дождя под водопад.

Народная пословица

Не раз уже и притом давно Пётр Иванович совето­вал Алаярбеку Даниарбеку снять чалму и избрать го­ловной убор более удобный для путешествий и более под­ходящий его общественному положению и состоянию. Со­веты при-ходилось давать очень осторожно. И доктор обычно начинал издалека. Он знал болезненную обидчивость своего верного спутника по путешествиям и предпочитал плохой мир доброй ссоре. Петру Иванови­чу не хотелось прямо говорить, как неудобно ему, со­ветскому работнику, ездить по кишлакам в сопровож­дении человека, одевающегося по образу и подобию духовного лица.

— Знаешь, друг, белая кисея быстро загрязняется от пыли и грязи в пути, некому постирать вашу велико­лепную чалму. А насколько обыкновенная войлочная шляпа удобнее.

Но Алаярбек Даниарбек, уловив завуалированную иронию, сразу же безапелляционно обрывал разговор.

— Поистине чалма благословенна. Днём она на моей голове — и мне прохладно, ночью она под голо­вой и мне мягко, а настанет час — и чалма послужит мне саваном в могиле.

Он многозначительно поджимал губы и устрашаю­ще шевелил отвислыми усами, понукая чмоканьем губ своего юркого Белка, чтобы отъехать подальше от док­тора, не слушать полных соблазна разговоров.

Маленькая круглая чалма умещалась на самой ма­ковке большой круглой головы Алаярбека Даниарбека и придавала ему гордый и залихватский, но в то же время солидный и глубокомысленный вид. Возможно поэтому, когда он без стука и оклика появился в хижи­не пастуха Сулеймана — Баранья Нога, все сидевшие у дымного очага почтительно поднялись и уставились на него из-за огня и дыма. Они смотрели на него с не­доумением и даже с испугом. Баранья Нога позже рас­сказывал, что за всю его долгую жизнь никогда ни один мулла не переступал его порога, а из-за белой чалмы он принял Алаярбека Даниарбека за самого бека гиссарского или кушбеги бухарского.

В глубине души Алаярбек Даниарбек чувствовал себя совсем не так уверенно, как могло показаться по его нахмуренному лбу и заносчиво поджатым губам. Но, цедя надменно «салом», он прошёл через дым и искры в почётный угол, сел на лохматую козью шкуру, предназначенную исключительно

для высокопоставлен­ных гостей, таких, как Шакир Арбуз — приказчик гос­поди-на арбоба, владетеля стад — или зякетчи Фатхулла — налогосборщик ещё времён всемогущего эмира. Полагалось на козьей шкуре сажать и дядюшку Ба­раньей Ноги, владевшего дюжиной ишаков, но слывшего среди своих односельчан неслыханным богачом и все­сильным человекам. Погрев с минуту руки над пламе­нем костра, Алайрбек Даниарбек поднял глаза и, об­ведя напряженно застывшие фигуры пастухов, буркнул снисходительно: «Мир и благоденствие дому. Сядьте!» Он удовлетворенно отметил трусливое и почтительное поведение обитателей хижины, и к нему вернулась его самоуверенность.

Все сели. Баранья Нога подбросил валежнику в очаг не столько из уважения к неожиданному гостю, сколько ради того, чтобы получше разглядеть его и сообразить, как вести себя дальше.

В желудке Алаярбек Даниарбек ощущал полную пустоту, ноги от долгой ходьбы горели, спина ныла. Не привык Алаярбек Даниарбек много ходить. За послед­ние годы он всё больше передвигался на своём несрав­ненном иноходчике Белке. Ушел Алаярбек Даниарбек с каюка совсем не потому, что струсил. Сердце у него ныло. Ни на секунду не мог он забыть, что сам плывет по реке, разлегся на паласе, точно падишах, ест, пьет, а... отрада его очей — тонгоногий красавец, белоснеж­ный, точно облачко на небосводе, — где-то плетётся по пыльной степи, непоенный, некормленный, и какой-то мужлан камчой лупит его по нежным бокам. Нет, Алаярбек Даниарбек не смог выдержать. Как-то, когда каюк на несколько минут причалил к берегу, он ушёл. Ушёл через камыши, колючие заросли, комариные болота искать коноводов, уведших его Белка. Ему ка­залось, что они где-то близко. Крепко досталось ему, когда много вёрст шагал он своими избалованными но­гами-коротышка-ми, не очень-то приученными к ходьбе по кочковатой жёсткой степи, да ещё когда палит солн­це, а горячий ветер бросает в лицо пыль и песок. К то­му же, коноводы куда-то запропастились, и сколько Алаярбек Даниарбек ни вглядывался из-под руки в желто-мутную марь, никаких всадников он не мог об­наружить. Точно в бездну провалились.

Но Алаярбек Даниарбек был не так прост, чтобы позволить степи и пустыне одержать над собой верх. Нет, он видывал виды. Он отлично разбирался в степ­ных приметах. На большом расстоянии мог сказать, кто едет или идет навстречу и что сулит вон та крохот­ная хижина, над которой вьётся уютный дымок. Нет, он лучше обойдет хижину сторонкой, потерпит еще жажду и голод, потому что в тени у стенки стоят две засёдланные лошади, ничуть не похожие на тех, кото­рых повели коноводы.

Так и шёл Алаярбек Даниарбек всю ночь и весь день на север и напряжён-но вглядывался, не забелеет ли вдалеке среди жёлто-бурых просторов его суетливый конёк...

Только отчаявшись догнать лошадей, окончательно вымотавшийся Алаярбек Даниарбек решил искать го­степриимства у пастухов.

Он сидел перед костром и смотрел на языки огня, с треском пожиравшие сухие ветки, а хозяева стойбища испуганно взирали на ночного гостя, с почтительным любопытством ожидая первого его слова. Они смотре­ли на его кисейную белую чалму, на его белый сукон­ный халат, на видневшийся из-под халата татарский камзол с тяжёлой серебряной цепочкой, спокойно ле­жавшей на уже обозначившемся брюшке, на его пора­жающие воображения мягкие, самаркандской тонкой кожи ичиги, едва ли подходящие к горным и степным дорогам. Да и в таких кожаных калошах с зелёными задниками много не попутешествуешь. Куда в них идти в дождь по раскисшей глине?! «Значит, — думали пас­тухи, — это большой человек, он не привык ходить пеш­ком. И к тому же, на нём не видно оружия. Значит, он уважаемый человек и нечего его бояться. Даже, навер­но, ибрагимовские волки боятся и уважают его. Иначе как бы он мог спокойно идти один-одинешенек по степ­ным дорогам?..