Набат. Агатовый перстень

Шевердин Михаил Иванович

— Понимаешь, ты табиб, большой хаким. Тебя вся Бухара знает. Урус табиб, великий табиб. И вдруг ты ко мне в руки попал, бог мне споспешествует. Здорово получилось, а? Этого-того. Поэтому тебя я не позволил резать, этого-того. Зачем резать, когда можно пользу получить. Ешь, доктор, хорошенько ешь. Смотри, чувствуй — большой человек Ибрагим, главнокомандую­щий, а хороший человек, добрый. Ты всё знаешь, лекар­ства знаешь. Хорошие лекарства знаешь, чёрные лекар­ства знаешь, а?

Доктор недоумевал. Ибрагимбек пояснил:

— Хорошие лекарства излечивают, чёрные — убива­ют. Есть такие лекарства, я слышал, которые убивают,

быстро убивают, есть, которые мало-пома-лу изнутри тело разъедают, точат. Потихоньку человека за горло берут. Уф!

Ибрагимбек отдувался. Для него речь была хуже тяжёлой работы. Он от разговора устал, но никак не мог добраться до сути.

— Вот мне табиб мой Ходжа Насрулла дал чёрное лекарство. Сказал Ход-жа: немного клади лекарства в плов, немного в похлебку. День клади, два клади, де­сять дней клади. Враг твой пусть мало-мало плов ест, похлебку ест, потихоньку подыхать будет. День я клал, два клал, десять дней клал чёрное лекарство и в плов, и в кавардак, и в шурпу. Никак, шайтан хитрый, не помирает...

— Куда клал, какой яд? Кто не помирает? — оше­ломлённо спросил Пётр Иванович. У него мурашки поползли по телу. Этого ещё не хватало: яды, отрава.

А Ибрагимбек твердил свое:

— Сыпешь, сыпешь, всё без толку, — и, доверитель­но наклонившись к самому уху доктора, зашептал: — Может быть табиба Ходжа Насруллу заду-шить, а? Теперь ты станешь моим табибом, а? Чёрное лекарство настоящее сделаешь, а? Чтоб, этого-того, Энвера, а? Тсс...

Он приложил палец-коротышку к губам и на чет­вереньках быстро подполз к двери, выглянул, прислу­шался. От неожиданности Пётр Иванович не воспринял даже комизма сцены: грузная туша властителя Локая ползёт совсем уж по-кошачьи, с высоко поднятым задом в вздрагивающими забавно ногами. Неприятный холо­док подкатился к сердцу доктора, и появилось ощуще­ние, похожее на тошноту. «Экая похабная личность, — мелькнула мысль, — но разве можно показать, что ты так даже думаешь...»

— Так ты хочешь отравить зятя халифа, — выгово­рил он с трудом, — генералиссимуса, командующего и прочая, чёрт бы его взял, самого Энвера?

Закивав быстро головой, Ибрагимбек показал, что мысль его правильно понята.

— Да, да, уже насруллинскрго яду целую коробочку споил, а он всё не помирает. Каждый день «ох» гово­рит, «здоровье плохо» говорит, а не умирает.

— А почему ты его не... — и доктор красноречиво провёл ребром ладони по горлу.

— Что ты, что ты! Разве можно, друг! Такой большой человек, посланец аллаха, так сказать, друг!

«Вот я и в наперсники попал басмачу!» — подумал не без ехидства Пётр Иванович, но вслух заметил как можно равнодушнее:

— Значит, прирезать нельзя, а отравить можно?

— Э, если ножом... этого-того... кровь прольётся... А он, конечно, мусульманин. Аллах... этого-того... разгне­вается...

Он так запутался, что даже вспотел и принялся ути­рать лицо ситцевым бельбагом.

Не замечая, что доктор смотрит на него с ужасом и отвращением, Ибрагимбек пояснил:

— Если ножом... значит кровь, если лекарством — сам человек, хе-хе, без болезни и без раны помрёт, душа через рот выйдет. Яд — тоже нехорошо... этого-того... но для кривого дерева — кривой топор.

Он фамильярно обнял доктора за плечи и уже совсем доверительно зашептал:

— Пусть помрёт. Зачем он приехал? Тихо пусть скончается. Мы ему мазар построим, а сами будем Бухарой

править. Ты знаешь, табиб, у него, у этого турка, на руке перстень с чёрно-красным камнем? Зна­ешь, это перстень самого халифа Маъамуна, властители мира. У кого перстень, тот всех победит, властителем мусульман и немусульман сделается. Просил у него перстень, этого-того, двести кобылиц давал, не даёт. А когда жизнь его пресечётся, перстень вот на моей руке будет. Тебя, табиб, приблизим, одарим, видел, сколько у нас богатств?! Давай свое лекарство, пусть тихонечко помирает. Только смотри молчи, а то... — и глаза Ибрагимбека свирепо округлились. — Известно, чтоб тайна осталась тайной, пореже доверяй её друзьям... Хе-хе, пореже доверяй её друзьям, — повторил он, — Хе-хе, не бойся... это я так, тебе я верю. Ты не обма­нешь... Этого-того...

— Как же так, Ибрагим, — в отчаянии заговорил доктор, — десять дервишей спят на одной рваной кош­ме, а два властителя не могут уместиться во вселен­ной...

Он подбирал новые доводы. Ему отвратителен был этот локайский Борджия, и в то же время он боялся отказаться прямо. Случай пришёл ему на помощь.

Шумно звеня шпорами, в михманхану вошёл сам зять халифа. Пётр Иванович узнал его сразу: уж очень много говорили о нём в те времена в Бухаре.

Коротко, небрежно бросив: «Селям!», Энвербей уселся и вытянул ноги в лакированных сапогах. Он не смотрел ни на кого, но под тонкими стрелками усов его бродила слабая улыбка.

— Прошу, прошу, — поперхнувшись, проговорил Ибрагимбек, — покушайте с нами... Позвольте узнать ваше здоровье, дорогой гость.

Задавая вопрос, Ибрагимбек старательно подмигнул Петру Ивановичу: «Мол, слушай».

С интересом и даже робостью смотрел Пётр Ивано­вич на сидящего перед ним худого, почти тощего чело­века. Уже почти два десятилетия имя его не сходило со страниц мировой прессы.

Безразличным тоном Энвербей ответил:

— Неподобающе. Здешний воздух неблагоприятно отражается на мне.

Ибрагимбек снова подмигнул доктору и продолжал:

— Мало кушаете, эфенди, или пища наша неугодна вам?

Энвербей поднял голову, поймал суетливый взгляд властителя Локая и помрачнел:

— Пища здешняя грубая, плохо изготовленная... и желудок мой отказывается принимать её.

«Ясно, почему все ухищрения Ибрагима остаются втуне, — подумал док-тор. — Энвер оказался похитрее».

Каждый день Энверу несут отравленные блюда, но Энвер не так-то прост. Яснее ясного — он что-то заподо­зрил и держится осторожно. Ибрагимбек ещё не сооб­разил, что обманут. Пока только смутные догадки шевелились где-то в тёмных уголках его сознания. Оска­лив жёлтые клыки, он смотрел на Энвербея, не прика­савшегося ни к чаю, ни к кушаньям и задумчиво поти­равшего бледные, женственно нежные руки.

— Вы меня обижаете. Не едите, не пьете.

— Что же, воздержание предписывал пророк наш, да произносится имя его с подобающим благоговением, — промолвил многозначительно Энвербей. Затем он медлен­но повернул голову и, пристально посмотрев на Петра Ивановича, спросил:

— Вы доктор?

— Да, — кивнул Пётр Иванович, несколько удивлен­ный.

— А наш друг Ибрагим успел похвастаться, что запо­лучил настоящего европейского доктора. Разрешите вам задать вопрос?

— Чего там, — тоном собственника сказал Ибрагимбек, — он скажет, я разрешаю, грешно не ответить самому зятю халифа.