Набат. Книга первая: Паутина
Шрифт:
— Замолчи! — крикнул Пантелеймон Кондратьевич.
В полной тишине раскопали могилу юных революционеров. Останки их перенесли на коммунистическое кладбище и похоронили при огромном стечении народа, с соблюдением воинских почестей…
— Вы имели желание узнать о Файзи Сами, по прозвищу «Искусные руки»? — спросил словно невзначай назир Рауф Нукрат в разговоре с Гриневичем, когда они встретились в приемной председателя совета назиров несколько дней спустя после первой беседы. Говорили они оба очень любезно о малозначащих вещах, о здоровье, о погоде. Собравшийся уже отойти от назира Алексей Панфилович мгновенно загорелся;
— Где он? Что с ним?
Вздохнув,
— Файзи Сами, по прозвищу «Искусные руки», жив, но… к сожалению, он, как бы выразиться, отошел от революционной деятельности.
В голосе, в странной улыбочке назира чувствовалось что-то недосказанное и в то же время многозначительное, и Гриневич, сам не зная почему, обозлился.
— Где Файзи? В Бухаре? — почти грубо спросил он.
— Вы всегда нас ругали, что де у вас за назират внутренних дел, если не можете человека в Бухаре найти. А мы… нашли. Только он… гм-гм… плох, совсем плох… живой мертвец, долго не жить ему.
— Где он?
С явной издевкой посмотрел назир на Гриневича. «Берите вашего революционера. Нам он теперь не опасен», — говорил его взгляд. Вслух Рауф Нукрат только сказал:
— В квартале мурдашуев — обмывателей трупов, в доме Самад-ходжи. Его там все знают.
Спустя минуту Гриневич галопом скакал по вечерним улицам Бухары. Найти дом Самад-ходжи не составляло труда. Действительно, его все знали.
Все соответствовало описанию в точности.
У начала двух улочек, расходившихся под острым углом, стояла изрядно обветшавшая балахана. Верхнее помещение над воротами едва-едва держалось на кривых тополевых балках. Подслеповатым оком глазела на дорогу дверь-окно, заложенная до высоты человеческого роста комьями глины.
Влево через дорогу высились выщербленные, осыпавшиеся могилы одного из тех бухарских кладбищ, которые уже много веков упорно, но медленно наступали на жилые кварталы и в которых уже за отсутствием мест хоронили людей в три-четыре яруса. Ислам не позволял переносить места вечного успокоения за стены города, ибо это нарушало древние законы и наносило ущерб благочестию.
Обитатели балаханы, расположенной на перекрестке, имели удовольствие дни и ночи вдыхать могильные запахи, а по ночам с трепетом просыпаться от визга и хохота шакалов.
Вправо от дома Самад-ходжи уходила на редкость прямая, очень узкая и очень грязная улица, окаймленная обычными, слепленными из глины двухэтажными домами. Они выглядели очень добротно. Гладко оштукатуренные стены и резные калитки свидетельствовали о том, что здесь живут люди с достатком. Так оно и было, потому что правую улочку населяли мурдашуи — обмыватели трупов, а кто не знает, что хотя мурдашуи нечисты, презренны и что их все боятся и не любят, но без них обойтись невозможно, ибо каждый добрый мусульманин, перед тем как предстать у престола вечности, обязан подвергнуться омовению, которое могут совершать только люди, коим из поколения в поколение, от отца к сыну, надлежит заниматься этим богоугодным и доходным делом. Богато жили мурдашуи, возносили хвалу аллаху, что не переводились покойники.
Но если кто-нибудь в спешке стучался в ветхие ворота углового домовладения, жильцы его обижались и негодовали. Как? Их осмелились принять за обмывателей трупов? Нет, в угловом доме живет очень уважаемый, очень почтенный и очень состоятельный (впрочем, о последнем обстоятельстве он предпочитал умалчивать) базарный меняла Самад-ходжа. Лет тридцать назад он оказал большие услуги покойному эмиру, и тот возвысил его. Злые языки шептали, что богатей из квартала мурдашуев сам из касты обмывателей трупов и разбогател на продаже одежды мертвецов во время холерной эпидемии. Но благодарный эмир не захотел
Но после революции произошли неприятные перемены. Профессия менялы из весьма почтенной и весьма доходной вдруг стала не то чтобы не доходной, а просто никому не нужной. Что же касается дачи денег в рост или… гм-гм… поставки в известные места усладительниц досуга правоверных, то, по законам Народной республики, за такие занятия вообще полагалось отбывать длительное наказание в узилище. О, коловращение судеб! Недаром говорят, что после революции небо Бухары стало землей, а земля небом.
В письме на имя старика приказчика уже через три дня после штурма Бухары Самад-кази приказал прекратить все дела, открыть в доме на перекрестке производство жевательного табака — зеленого насвая. Вскоре мурдашуям стало известно, что их почтенный сосед является председателем табачной промысловой артели.
Стучать в ворота пришлось Гриневичу долго. Наконец в чуть приоткрывшуюся щель, медленно и громко зевая, протиснулся косматобородый старичок с совершенно голым черепом — очевидно, тот самый приказчик-индус. Он старался сохранить на лице маску равнодушия и отрешенности от мирских дел, но при виде острого буденновского шлема и синей звезды сразу же стал приветливым, любезным. Тело его переломилось в поясном поклоне, да так и оставалось в течение всего разговора в согнутом положении.
— Ну, — сурово сказал Гриневич, — здесь живет Файзи Сами?
— Господин начальник, — залебезил приказчик, — здесь обиталище достоуважаемого и благочестивого торговца насваем Самад-ходжи, а не какого-то Файзи.
— Тебя спрашиваю ясно… Ну, открывай ворота.
Двор оказался обширным. Алексей Панфилович слез с коня и, критически разглядев индуса, взял его за отвороты халата и крепко встряхнул раза два.
— Ну! Где здесь Файзи Сами, по прозвищу «Искусные руки»?
— Нет здесь никакого Файзи, — отдышавшись, пробормотал приказчик. Но тут же он отомкнул ржавым ключом старый замок на низкой дверке и ввел командира в грязный, захламленный соседний дворик. В воздухе стоял странный терпкий запах.
— Что такое?
— Здесь насвайхана… Здесь делают жевательный табак — насвай, — подобострастно сказал старик и показал пальцем на зиявший мраком вход, похожий на нору в полуподвальное помещение. Заглянув внутрь, Гриневич отшатнулся — до того густоядовитая вонь пахнула ему в лицо.
— Файзи, Файзи! Тебя зовут, — крикнул он в зловонную нору.
В ответ послышался кашель и шуршание. Медленно в темном провале возникло что-то зеленое. Только по глазам Гриневич понял, что перед ним человеческое лицо. Рот и нос его были повязаны прозеленевшей тряпицей. Зеленая табачная пыль покрывала слоем кожу, особенно много ее скопилось в глазных впадинах, в уголках губ, в ушах. Выдвинувшееся из темноты голое до поясницы тощее тело с выступающими костистыми ребрами все было покрыто струпьями и язвами.