Набат. Книга первая: Паутина
Шрифт:
— Почему?
— Пойдут по кишлакам люди и скажут: Ибрагим — вор, он не оставил своих воровских дел, он погубил зятя халифа. И от тебя все отвернутся, все мусульмане.
Зажмурив глаза, Ибрагимбек снова засопел.
— Ты видишь? — развернул Касымбек фирман на дастархане и с треском оторвал уголок с подписями и печатями.
— Не понимаю.
— Смотри, — Касымбек приложил оторванный уголок к фирману. — Есть фирман… — он ткнул в пергамент пальцем и вдруг отдернул уголок.
Моргая и тараща глаза, Ибрагимбек смотрел на изуродованный документ и все еще не понимал, а Касымбек
— У кого подпись и печать, тот главный, — заорал, поняв наконец, в чем дело, Ибрагимбек. — Я главный!
— А теперь с вас суюнчи… Вы теперь поняли, что надо делать, и с вас полагается суюнчи, богатое суюнчи. — Касымбек хитро подмигнул веками, лишенными ресниц. — Нет, платы мы не примем от вас, но суюнчи вам придется поднести мне, дорогой Друг.
В восторге Ибрагимбек потянулся рукой-коротышкой к белевшему на дастархане фирману, бормоча:
— Обязательно, непременно… Только у меня сейчас нет с собой кошелька.
Предупредительно Касымбек свернул пергамент в трубочку и протянул ее. Ибрагимбек вытаращил ошалело глаза. Уголка с висячей печатью не было.
— Где печать? — просипел Ибрагимбек.
— У меня, — аккуратно завернув уголок в тряпочку, Касымбек спрятал его во внутренний карман камзола.
— Почему же ты ее взял?
— О умный из умных, — протянул Касымбек, — неужели ты не понимаешь, что у меня печать сохранится лучше, пока вы будете искать свой кошелек.
Ворча и пыхтя, Ибрагимбек вытащил из поясного платка большую тяжелую мошну и, кряхтя, принялся отсчитывать золотые монеты.
Глава двадцать четвертая
Его превосходительство главнокомандующий
От осла родится осел,
От лошади — лошадь.
Родное племя несколько лет назад изгнало Ибрагима. Не смел он, могущественный и всесильный, дышать кизячным дымом родного очага, лежать на разукрашенной красными узорами кошме, свалянной руками его бессловесной матери, пить холодный, пронзительно кислый айран, касаясь губами щербатого края деревянной большой чашки, еще привезенной дедом-кочевником с далекого севера. Даже вдыхать пахнущий затхлостью, но милый воздух глиняной михманханы не имел он больше права.
И сердце Ибрагима сжималось. Он не понимал… почему. До него не доходило, что в нем проснулась любовь к родным местам, к отцовскому дому.
Но мысли причиняли боль, физическую боль, а боль вызывала ярость, желание бить, ломать, резать, проливать кровь.
И за что его подвергли страданиям? Вольно бы за копей, за быстроногих, гладкобоких гиссарских коней. О, высшая несправедливость! Его изгнали из племени за то, что он поиграл с бабой, помял ее крепкое тело… Тьфу!
Ибрагим вскочил с кошмы и начал ходить взад и вперед по комнате.
— Тьфу, тьфу и тысячу раз — тьфу!
Из-за какой-то крутобедрой красивой бабы он, Ибрагимбек, теперь навеки изгнан
— Ай-яй-яй…
Ибрагим опять видит все, как было. Опять у него в объятиях Дана-Гуль, от прикосновения к которой у него горит все тело, поднимается звериная страсть. Опять он в юрте с этой потаскухой. Он все забыл в ее объятиях: и то, что она чужая жена, и что он в чужом кишлаке Кара-Камаре, в доме своего соплеменника. В чувственном угаре Ибрагим и Дана-Гуль не слышали шагов, не видели, как кошма у двери приподнялась и стыдливый луч осветил их непотребство. Очнулись любовники в тот момент, когда на них обрушились удары камчи и вопли оскорбленного мужа разбудили кишлак. Не соображая ничего, не пытаясь защищаться, Ибрагим как был, не успев прикрыть стыд, выскочил из юрты. Собаки кинулись на него, но он громадными прыжками бросился к коню, вскочил в седло и умчался. Разбуженные топотом копыт пастухи увидели страшного, даже ужасного всадника, ужасного потому, что обнаженное его тело светилось в сиянии луны… Пастухи бежали в страхе, а он скакал за ними и взывал к ним, чтобы они дали одежду.
Где-то в укромном местечке Ибрагим совершил полагающееся омовение. Глиняный кувшинчик с водой из своей кишлачной речки он никогда не забывал положить в притороченный к седлу хурджун. Жизнь беспокойная. Кто знает, что ждет человека. А на седле накинут молитвенный коврик. В заботах вообще нельзя забывать обряды религии — омовение и молитву, молитву и омовение!
Он скрипел зубами не потому, что на бедрах болели собачьи укусы, а потому, что он испытывал стыд. Наступил рассвет, а доброму мусульманину не подобает оставаться голым перед лицом аллаха и его ангелов.
Он расстелил молитвенный коврик, но не стал молиться. Нельзя. Даже отшельники не молятся в таком бесстыдном виде.
В отчаянии Ибрагим снял переметную суму и, сделав в ней прорез, натянул на себя. Но он так и не решился среди бела дня вернуться к себе в кишлак. Целый день прятался в сухом логе, изнывая от жажды, мучаясь от солнца и голода. И только ночью, словно вор, пробрался в родной дом.
Но его опознали в Кара-Камаре по брошенной в юрте Дана-Гуль одежде и оружию. Собрался совет племени. Прелюбодеев в Локае разрывали быками. Но старый Чокабай, отец Ибрагима, откупился от старейшин.
Ибрагима изгнали из родного племени.
Видимый мир обрывался за открытой дверью крутым. склоном куда-то вниз, в звездное, почти черное небо. В степи, слышно было, дул сильный, ровный ветер, но он не умерял духоты в мазанке. Ибрагим ворочался с боку на бок и вполголоса проклинал все на свете.
О, если бы так просто можно было сводить счеты с совестью! Но раньше было проще. Кража коней сходила благополучно — один баран имаму мечети. Кто-нибудь неосторожный из хозяев коней попадал под нож или под пулю — семь баранов. Ну еще старенький имам прочитает семь раз, коран, аллах его знает, что он там прочитает. Прочитал — и ладно. А сейчас… Сколько раз сейчас надо читать коран!.. Да и где сейчас имам?