Набат. Книга первая: Паутина

Шевердин Михаил Иванович

— Хочешь охранять город? Отлично. Ставь своих людей на Янги-Базарской дороге рядом с нашими. Твои кавказцы горячи. Лезгинку лихо отплясывают и драться горазды.

— А другие дороги? — чуть заплетающимся языком спросил Даниар.

— А за другими я сам посмотрю.

— Ой, молодец, ай, мудрец.

Что хотел сказать Даниар, осталось неясно. Но он обнял Морозенко и долго тискал его от полноты души.

Утром, вернувшись со двора, Усман Ходжаев разволновался и стал грубо кричать на своего тихого мирзу:

— Безобразие! Возмутительно, я не допущу! Нарушение приказа!

Робко мирза осмелился попросить чрезвычайного уполномоченного разъяснить ему причину гнева. Усман

Ходжаев толкнул его в плечо к окну. Обширный двор крепости был пуст. Но на плоских крышах сидели и лежали красноармейцы у пулеметов. На каждом углу крепости стояло по пулемету системы «Максим». Дула их смотрели на холмы и горы, окружающие Душанбе, по не надо было быть военным специалистом, чтобы знать, что пулеметы можно мгновенно повернуть в сторону двора.

Приказ чрезвычайного уполномоченного о подчинении душанбинского гарнизона командиру Бухарской армии капудан-паше турецкой службы Али Ризе-эфенди начгар Душанбе Морозенко выполнил. Трудно объяснить, почему он согласился. Для всех это осталось загадкой. Ни с кем не посоветовавшись, не поговорив с командирами, Морозенко вдруг объявил, что он больше не начальник гарнизона и что все командиры обязаны подчиняться Али Ризе-эфенди. И в то же время Морозенко подтвердил распоряжение Гриневича относительно пулеметной команды. Пулеметчики в крепости остались. «Это нож, приставленный к горлу, — бушевал Усман Ходжаев в своей спальне, — это безобразие». Но уговорить Морозенко убрать команду он так и не смог. Осталось расстелить коврик и искать утешения в молитве.

Очень неприятный разговор почти в это самое время происходил между Гриневичем и Морозенко.

Морозенко только мычал и бормотал что-то невнятное. Гриневичу начинало казаться, что начгар еще пьян от вчерашнего коньяка, но нет, Морозенко был трезв. Полная растерянность охватила этого большого, грузного человека, недоумение и нерешительность. Он вертел перед глазами Гриневича приказом, полученным нарочным из Бухары от военного назира Арипова, и бормотал:

— Не могли же они сами придумать. Не иначе, согласовано.

— С дьяволом согласовано! — гремел Гриневич.

Морозенко уперся на своем.

Единственно, на что он согласился, — это удержать до окончательного выяснения в своих руках охрану внешних подступов к Душанбе. Но снова Морозенко в последнюю минуту пошел на уступки: Даниар со своими кавказцами получил большой участок обороны города.

Гриневич только покрутил головой и загадочно заметил:

— Послали к овцам волка пастухом.

— Даниар — человек хороший, друг, — оправдывался Морозенко.

И так как шайки Ибрагимбека внезапно исчезли с холмов и сопок, Морозенко сел на лошадь и поехал вместе с Даниаром охотиться в кафирниганские заросли на фазанов.

Ехать на охоту Гриневич отказался. Он сидел в помещении полевой почты и не отходил от рации. Часа в четыре пополудни он выбежал из домика и, вскочив на скучавшего во дворе коня, примчался в крепость. Громко топая сапогами и звеня шпорами, он, вопреки протестам меланхоличного мирзы, вошел к векиль-мухтару. Среди сидевших за дастарханом произошел немалый переполох. Все поднялись с мест. Гриневичу особенно запомнилось позеленевшее лицо и трясущиеся руки Али Ризы-эфенди. Почему-то побледнел и как-то потускнел толстощекий и обычно румяный Усман Ходжаев. В комнате еще находились какие-то военные и штатские люди, но на них Гриневич не обратил никакого внимания. Он так в душе торжествовал, что ликование его рвалось наружу. Черт возьми, не каждый день получаешь такие приятные вести! Хотелось крикнуть в лицо этому торгашу в зеленой бархатной ермолке: «На-кось, выкуси!» — и показать обыкновенный кукиш. Но Усман Ходжаев чрезвычайный

уполномоченный… особо уполномоченный республики, а уполномоченных надо чтить и уважать. И, тяжело вздохнув, Гриневич звякнул шпорами и чересчур громко отрапортовал:

— Товарищ уполномоченный! Радиограмма из Бухары, правительственная.

Он протянул листок Усману Ходжаеву.

— Разве вы, товарищ командир, почтальон? — тягуче проговорил Усман Ходжаев. — Потрудитесь, товарищ командир, передать бумажку моему личному мирзе… Извините, мы заняты.

Он особенно напирал на слова «товарищ командир» и в то же время произносил их подчеркнуто небрежно.

— Ба, вот как, товарищ уполномоченный, — усмехнулся Гриневич, точно таким же тоном произнося «товарищ уполномоченный». — Ай-яй-яй! Мы заняты, оказывается? Ничего, товарищ уполномоченный, не хотите читать — не читайте. Я сам прочитаю.

И, читая телеграмму, громко отчеканил:

— «Учитывая угрозу со стороны банд Ибрагимбека, правительство Бухарской народной республики по согласованию с Реввоенсоветом Туркфронта предлагает немедленно подчинить все воинские части республики, находящиеся в Восточной Бухаре, командованию Красной Армии в Восточной Бухаре».

От себя Гриневич добавил:

— Понятно, то-ва-рищ упол-но-моченный!

И, четко повернувшись на каблуках, вышел, громко отбивая шаг и звеня шпорами.

Когда вечером Морозенко вернулся с охоты, во дворе, сидя на завалинке у ворот, его ждал собственнолично капудан-паша Али Риза.

Морозенко онемел от удивления. Вскочив и сделав под козырек, Али Риза заговорил с ним по-русски. До сих пор считалось, что турок не знает и двух русских слов.

— Мы, я и эфенди Усман Ходжаев, имеем честь приглашайт вас и ваших официерн сегодня на банкет, так сказать, на чашка чай. Wollen Sie bitte, mein Herr, trinken ein Tasse Tee? [5] — закончил совершенно неожиданно он по-немецки, растерянно и даже как-то жалко улыбнулся и, взяв под козырек, уехал.

5

Желаете ли вы, мой господин, выпить чашку чая? ( нем.)

Недоумевал Морозенко недолго. Когда узнал, что есть радиограмма из Бухары и из штаба Туркфронта, помылся, почистился и отправился в гости.

Ему попался навстречу Гриневич.

— Алеша, ты поедешь к уполномоченному? — окликнул его Морозенко.

— Что я, чаю не видел, что ли?

— Нельзя так. Ты всех восстановишь против нас. Видишь, он всей душой…

— Душонка у него буржуйская.

— Ну, как хочешь..

Тихо ночью в Душанбе. На подмерзших улицах ни души. Промозглый туман медленно ползет по закоулкам, затягивает густой серой пеленой дворы и дворики, лезет в щели плохо заклеенных бумагой окон, колтуном застаивается над сырым свинцово-холодным полом, душит потрескивающий огонек светильника. К самому огоньку клонится голова Гриневича, глаза напряженно прикованы к страницам книги. Мелок шрифт, плох неверный желтый свет, чадит фитилек в черном кунжутном масле. Сидит Гриневич за грубо сбитым столом на топчане… Трудно читать, и, может быть, поэтому Гриневич шевелит губами, повторяя про себя слова. Хочется спать, поздно. Книга серьезная, очень серьезная — Фридрих Энгельс о военном искусстве, и усталый мозг не все сразу воспринимает. Все холоднее становится, стынут под столом колени, морозец просачивается за воротник. Строчки сливаются перед глазами, мысли лезут в голову совсем не связанные с книгой. Тревожно. Где Морозенко?