Набат. Книга вторая. Агатовый перстень

Шевердин Михаил Иванович

— Нехотя Жаннат присела у порога. Она опустила голо­ву и исподлобья поглядывала то на доктора, то на обиженно пыхтевшего Ибрагимбека.

— Выдаю замуж за него... — Ибрагимбек махнул ру­кой куда-то в пространство. — Он, — ткнул пальцем в Петра Ивановича, — даст тебе лекарство. Насыпай каж­дый день ему... то есть зятю халифа, в пищу... Незаметно... Да не очень спеши... мало-помалу... Арба, которая не спе­шит, скакуна догонит, поняла? Поласкай его, ублаготвори, а там подсыпь малость... Эй, эй! — зарычал он, заметив, что Жаннат сделала протестующий жест, — прикажу, от­режут язык, груди, привяжут за ноги, за руки к хвостам жеребцов и... Ну, иди, красавица, готовься. Одета ты пло­хо... Пойди к моей старшей жене... Пусть оденут... Не­веста всё-таки. Иди!

Повернувшись

всей тушей к доктору, он вздохнул:

— Эва, какая красивая змея, а? Держал её Касым-бек в саду, а она возьми и убеги. Да только недалеко убежала. Моим джигитам в лапы попалась, а они меня уважили и привезли её ко мне. И отдаю. Ничего, лучше, наверно, отдать. Змеи жалят. Пусть лучше его ужалит, а? Не то взял бы к себе, позабавился... — он даже облиз­нулся и зажмурил глаза. — Я жала не боюсь. Родился под счастливой звездой.

— Иди, я тебе сказал! — заорал он на замешкавшую­ся около дверей Жан-нат. Она умоляюще смотрела на доктора, но он только и мог, что кивнуть ей чуть-чуть го­ловой.

Резким жестом обвернув голову камзолом, она ки­нулась, вся дрожа, из комнаты. Послышалось или нет, но в комнату донеслось рыдание. Сделал движение и Пётр Иванович. Он хотел броситься за молодой женщиной, но Ибрагимбек предупредил его и, положив тяжелую ла­пу ему на колено, пригвоздил, точно железной кувалдой, к месту.

— Эй, эй, постой, — заревел он, — куда глаза пялишь? Хороша кобылка, да не твоя. Смотри у меня!

Но доктор уже начал понимать Ибрагимбека, его по­вадки. Резким движением он высвободил колено и, в свою очередь, крикнул прямо в толстощекое распален­ное лицо Ибрагимбека:

— Не кричи!.. Если б криком строили, осёл бы целый город построил!

— Что, что? — сразу же сник Ибрагимбек и, тараща глаза, забормотал: — Понимаю, — успокоился он, — для питья хорош кумыс, для веселья хороша девица. Вот по­дожди, я тебе тоже найду, да не такую... а непросверленную жемчужину, только помоги мне, а? Дай лекар­ство?

— Что же, я с собой яды всякие вожу? — грубо обре­зал Пётр Иванович. Он уже успел оправиться от потря­сения и нарочно говорил резко. Груб душой и умом был Ибрагимбек и понимал хорошо только грубости. Он даже уважал тех, кто осмеливался грубить с ним. Пётр Ива­нович играл на его наиболее чувствительной струнке.

— Э, да что же делать?

— Что?! Прикажи своим бандитам не медля найти мой вьюк и собрать, вернуть всё, что они там в камышах растащили.

— Поистине ты мудро рассуждаешь... А у тебя во вьюке есть такое... чёрное лекарство?

— У меня есть такое лекарство, что человек и не за­метит, как перейдёт в жизнь вечную.

— Ого! — протянул Ибрагимбек и вдруг испугался. Он отодвинулся от доктора подальше и прохрипел:

— Слышал?

Доктор удивленно посмотрел на него.

— Непонимающего строишь, а? Хитёр!

— Не понимаю...

— А тут и понимать нечего. Слышал, что поёт Энвер... Этот хитрец хочет заполучить моих локайцев-батыров... воевать с большевиками. Хо-хо! Каждый воображает, что больше других, умнее других. Только... — он подмиг­нул Петру Ивановичу и вдруг, по своей привычке, подоб­равшись к порогу, с треском распахнул створки дверей: не подслушивает ли кто?

Вернувшись на прежнее место, он зашептал:

— Ничего... мои мысли рассеялись. Дам тебе ко­ня... Дам тебе денег... Подожди, сейчас поймёшь... По­едешь к большевикам... к Гриневичу повезёшь бумагу.

— Какую бумагу?

— Вот скоро напишу бумагу... Не хочу воевать... этого-того... Хочу с большевиками мириться, а?

Он захохотал. Но, увидев недоверчивую улыбку на лице доктора, смолк и проговорил сухо:

— Не веришь?

— Кто же поверит?

— Э, разве Энвер не враг мне, а? Все знают: мы с ним — верблюд и кошка. Совсем разные. Разве я не просил лекарство для него, а? Этого-того... Чёрное лекар­ство, а? Разве ты не обещал дать чёрное лекарство, а? Эх, дали б мне волю: тело у него давно бы стало одной головой короче, чем когда он родился! Перстень бы мне... Волшебный,

говорят, камень-агат. Сила в нём великая очень... Зачем ему перстень?.. Он и закона мусульман­ского не выполняет, вино пьет, а когда властитель роняет в пьянство голову, венец падает сам собой. Вот укоротит эта прелестница ему жизненный путь... кольцо могущест­ва на палец надену... А тогда бумагу тебе дам... вест­ником поедешь... Большевики скажут: правильный чело­век Ибрагим, великий полководец Ибрагим. Перстень славного халифа Маъамуна у него. С ним надо... этого-того... Только ты, доктор, смотри... этого-того... если я вне­запно и непредвиденно помру... с тебя живого кожу сни­мут и набьют сеном.

Он лукаво, почти добродушно посмотрел на Петра Ивановича, изучая, какое впечатление произвела его предусмотрительность на этого уруса.

— Трудно тебе жить, — сказал совершенно спокойно доктор.

— Почему?

— Да всех ты боишься, не знаешь, кто враг, кто друг. Разве я враг тебе? Ты меня кормишь, чаем поишь... жену обещал.

Перед такой логикой Ибрагимбек не мог устоять. Он засуетился, призвал Кривого, заставил вытащить из-под кровати сундук, сам выбрал халат, правда не из пер­восортных, и собственноручно набросил на плечи доктора в знак особой милости.

В новом халате Пётр Иванович шёл в отведенное ему, по приказу Ибрагимбека, помещение, поглощённый тре­вожными мыслями. Из раздумья его вывела воркотня шагавшего за ним Кривого:

— Один горшок, — бормотал он, — упрекает другой за то, что у него дно снаружи почернело. Плохо, когда ругаются великие мира.

Доктор резко обернулся, но Кривой только сумрачно усмехнулся.

Поразительная встреча произошла во дворе. Из ма­занки, где помещался Энвербей со своими приближён­ными, вышел... Нет, доктор никогда бы не поверил своим глазам. В богатом шёлковом халате шествовал Амирджанов. Нет, Пётр Иванович не ошибся. Правда, борода его стала длиннее и темнее (очевидно он её красил), а чалма больше, но взгляд, липкий, пронырливый, остал­ся тот же. Да и пальцы. Вот пальцы Амирджанов спря­тать не мог. Паль-цы его всегда шевелились непрерыв­но — то медленно, то быстро. А когда ему задавали, если так можно выразиться, трудный вопрос, то пальцы на­чи-нали бегать всюду: по бортам халата, по груди, по поясу, по краям длинных рукавов, по бороде. Казалось, вот-вот Амирджанов протянет внезапно руки и вцепится этими бегающими пальцами собеседнику в горло. Жадно, яростно! И только когда он находил ответ, упокаивались и пальцы, но ненадолго. Сдерживалось их суетливое движение и тогда, когда Амирджанов складывал подо­бострастно руки на груди перед тем, как склониться в низком вежливом поклоне. Кланялся Амирджанов уж очень часто, очень низко, по поводу и без повода. Вот и сейчас, с важностью шагая по двору, он сгибался в поясном поклоне, даже когда самый обтрепанный дехканин, запуганный, загнанный, подобострастно произносил ему «Ассалям алейкум!» А ведь Амирджанов, по всей види­мости, обладал здесь властью и почётом. Пётр Иванович попытался поймать взгляд Амирджанова, но бесполезно, никак не удавалось заглянуть в глаза, — так они быстро бегали. Всё лицо его выражало скромность, смирение. Холёные усы, прикрывавшие наивно оттопыренные мясис­тые губы, несколько негритянского склада, прятали хитроватую улыбку.

«Что он здесь делает?» — думал доктор. И, решив во чтобы то ни стало выяснить, в чём дело, Пётр Иванович преградил путь Амирджанову.

— Ба, — проговорил тот добродушно, — и вы здесь?

— Что вы здесь делаете?

— Тсс... пойдёмте посидим... — И он потянул докто­ра в маленькую, устланную кошмами, довольно грязную каморку. Несколько опешив, Пётр Иванович смотрел на Амирджанова. Нет, Амирджанов ничуть не растерялся, увидев доктора. Перед ним сидел милейший, вежливей­ший человек, очень культурный, очень утонченный, прек­расный собеседник, типичный горожанин, воспитанный в вежливости, готовый оказать помощь, услугу. С таким человеком приятно посидеть, поговорить. Такого чело­века ещё приятнее иметь своим спутником в далёком пути...