Набат. Книга вторая. Агатовый перстень

Шевердин Михаил Иванович

— Удар наносим по двум направлениям: левая колон­на от Байсуна на Денау, Гиссар, Дюшамбе и дальше — в горы на Файзабад. Правая колонна — от треугольника Ширабад — Кокайты — Термез вдоль границы Афганиста­на на Кабадиан — Курган Тюбе — Куляб — Бальджуан.

— План ясен! — закончил комдив одиннадцатой. За­дача не только разгромить Энвера, но и окружить, унич­тожить, не пустить наполеончика на юг, на переправы че­рез Аму-Дарью, не дать уйти ему в Афганистан. Поэтому правая колонна пойдёт быстрее и решительнее. На север через снеговые перевалы Гиссара Энвер не сунется. Вот придётся ему отступать в дикие, пустынные горы Кара-тегина и Дарваза, бедные средствами. Так мы загоним его в каменный мешок.

Мешок явно понравился Сухорученко. Всегда красное лицо его ещё более покраснело, а кудлатая голова сов­сем раскудлатилась. С

широкоскулого лица его сошла сразу же недовольная гримаса, вызванная замечаниями комдива, и он опять, забывшись, закричал столь громо­гласно, что все вздрогнули и чертыхнулись.

— Правильно... в мешок его, свинтуса г... ного.

Все не выдержали и улыбнулись, а комдив только сокрушенно пожал плечами.

— Прекрасно, Сухорученко, — сказал он. — Вот тебе и начинать. Двинь эскадрон на Рабат и Аккабаз. Расширь плацдарм на восемь-десять верст к югу.

— Есть, товарищ комдив, — и кудлатый Сухоручен­ко вытянулся, — расширить плацдарм. Когда начинать?

Красное, лоснящееся лицо Сухорученко сияло так, что в комнате словно посветлело.

— По коням! Жми на все педали.

Сухорученко кинулся к двери.

— Только врагов всё же считай, — бросил комдив вслед, — хотя бы после боя...

Через открытую дверь из тёмной южной ночи только донеслось:

— Коновод... дьявол Федька... коней давай...

Негромко, точно думая вслух, комдив одиннадцатой сказал:

— Лихой рубака, анархист шалый.

Невольно все головы повернулись к открытой двери. У многих в голове промелькнули калейдоскопически факты из жизни комэска, товарища, и, как он себя назы­вал, гражданина мира Сухорученко Трофима Павловича.

Жизнь его до 1919-го складывалась тишайшая, расти­тельная. И никто, да и он сам не мог бы и подумать, что когда-нибудь Трофим возьмёт в руки саблю. Жил Тро­фим на задворках городишка Хреновое, затерявшегося к кизячной Воронежской степи. Даже паровозные свистки едва доносились от станции и не колебали огоньков лам­падок, теплившихся в деревянном домике перед потем­невшими иконами. Неслышно ступая опухшими ногами в суконных шлепанцах, бродила из горницы в горницу Ильинична, мамаша Трофима. «Мы, — говаривала она, — мещане исконные, что нам. Картошечка свово огороду есть — и хватит...» Конечно, «картошечка свово огороду» была только, так сказать, символикой. Ильинична шин­карила из-под полы и имела деньжат полную мошну про чёрный день. Ни она, ни сынок её флегматичный Трошка не работали нигде, но и буржуями их назвать никто не решался. Домик они имели справный, но небольшой. Батраков Сухорученко не нанимали. Против революции не высказывались. Ну, и события шли мимо, а сам Тро­фим потихоньку-полегоньку толстел «на картошечке», раздавался вширь, сидел на кровати с молодой такой же расплывшейся женой, тискал её. Мать нет-нет да и рас­шумится: «Что это ты, Павлуша, а? Виданное ли дело, не слезаешь с перины. Чать уж какой год женат. Побой­тесь бога. Пора и делом заняться». Но делать Трофиму в доме Ильиничны решительно было нечего. Никуда он не ходил. Бывало только услышит стрельбу или крик, вы­рвется из жарких объятий своей Агашки, выйдет в одних исподних из низенькой каморки и, почесываясь, погля­дывает вокруг: «Что-де приключилось?» Но сам чтобы пойти на митинг или пройтись просто по улицам, — ни-ни! Больно беспокойно. Задерут какие хулиганы аль «то­варищи». Зевнёт, перекрестит рот — и опять в постель, под горячий бок супруги. Так и жил Трофим в душном лип­ком дурмане. И не пил, и не буянил, и даже своим бабам ни в чем не перечил. «Ну их! С ними только в голове гуд!» Утром встанет, подзаправится пирожком с капустой, чайку попьёт, в огороде малость покопается да и от-дохнуть завалится на перину, а там полдник. Подрумя­ненный курник в глиняном горшке Ильинична на стол волокет. После полдника — опять перина. Смотришь, Иль­инична к обеду кличет. После обеда посидит на завалин­ке, семечки полузгает или через подловку на тесовую крышу заберётся голубей гонять, а там к вечерне отзво­нят и ужин подоспеет. Ну, после ужина к чему огонь жечь, ещё пожара наделаешь, не дай господи, и опять на боковую — к жене на двуспальную кровать. Ильинична иной раз поворчит малость, что сноха мало помогает по хозяйству: «Эх ты, толстозадая. Всё с Трошкой на пухо­виках проклажаешься. Хоть бы одно дите бог дал...» Вишь какие битюги, да толку мало».

Ели Сухорученко жирно, спали сладко. Других не трогали.

На

рассвете как-то проснулся не вовремя Трофим и встревожился непонятно от чего. Всё будто в порядке. Тихо теплятся лампадки перед киотом, посапывает ря­дом в соблазнительной наготе сбросившая всё с себя от духоты Агашка, пахнет в комнате ладаном и прелью. И вдруг Трофим сел. Со двора неслась песня. И такая песня, что как-то сразу за сердце взяла. Пел молодой звуч­ный голос:

— Вперед заре навстречу!

Зачарованный Трофим так и заслушался, открыв рот и уставив глаза в темноту.

Внезапно, вторя певцу, грянул хор сотен голосов, да с таким подъемом, да так бойко, что Трофим, натянув брю­чишки, в шлепанцах выскочил во двор и поглядел из калитки.

Ночная улица гремела и жила. В предрассветном хо­лодке на фоне голубеющего неба двигались нескончае­мой вереницей черные силуэты тысяч всадников. Под мерный топот конницы заливались гармони, рвалась в степные просторы бодрая могучая песня.

А всадники ехали и ехали мимо. Шёл эскадрон за эс­кадроном. Дребезжали тачанки, ухали на ухабах пушки, ржали кони.

Защемило у Трофима под ложечкой. Вздохнул он всей грудью, глотнул запахи степи и ночи, чибреца и конского пота. И стало ему скучно-скучно. Тоска сцепи­ла душу. Куда идут они — конники?

«Засвербило что-то в груди, затрепыхалось, аж невмо­готу... аж до горания! Гляжу на казаков — и в ногах зуд!» — рассказывал потом Сухорученко.

А волны конников катились и катились мимо дрожав­шего всем телом Трофима, мимо крепкой дубовой ка­литки, мимо домика Ильиничны. Ровный топот гудел в предутреннем холодном воздухе, вливавшимся в грудь игристым вином.

Как и что случилось дальше, Сухорученко помнит только в тумане.

Тряхнул он своими кудлами, кинулся во двор. Вывел из конюшни крепенького меринка, не взглянул даже на окно, за которым на двуспальной кровати, ничего не по­дозревая, почивала раздобревшая грудастая жена, за­брался в седло и выехал со двора.

Что думал тогда Трофим, бог его ведает. Может, уже и тогда созрела в его еще не совсем заплывших жиром мозгах решение, перевернувшее всю его жизнь раз и навсегда, а может и просто так захотелось ему прока­титься немного на мерине, погулять под звуки лихой пес­ни, подставить лицо бодрящему ветерку.

Выехал Трофим на улицу и примкнул в сумраке на­рождающегося утра к взводу конников, и не где-нибудь робко, в хвосте колонны. Нет, втёрся он прямехонько в самую гущу. И поехал...

Поехал, даже не оглянулся на родной дом своей мате­ри мещанки Ильиничны. Так и остались стоять ворота сиротливо открытыми настежь...

Солнце встретил Сухорученко уже далеко в степи. Выглядел он здоровяком, ехал на добром сытом мерине и подпевал конникам густым басом. Воинская часть по­палась смешанная, шедшая на пополнение дивизий, поредевших под ударами белоказаков Мамонтова. Ко­мандиры иных бойцов видели только впервые, мельком. Никто особенно и не стал спрашивать Трофима, кто он да откуда. Хочет сражаться за Пролетарскую Револю­цию — и хорошо. Да и не те времена были, чтобы очень спрашивать.

Только спросил командир эскадрона имя да фамилию, да прибавил: «Вот касательно оружия, на винтовку, а клинок сам добудешь... в бою».

Так и стал мещанин Трофим Палыч Сухорученко бойцом Первой Конной... Трудно пришлось с непривычки лежебоке да сладкоежке. Может быть, и вернулся бы он к своей картошечке да перине, но в тот же день, как вы­ехал он на своем мерине из ворот мамашиного дома, всту­пила дивизия, куда он попал, в ожесточённые бои с мамонтовцами. Легкое, но болезненное ранение так обо­злило Трофима Палыча на беляков, что он осатанел и лез в драку уже совсем очертя голову. И через полмесяца никто бы из домашних и соседей из города Хренового не узнал в сожжённом дочерна, худом, жилистом, увешан­ном трофейным оружием, бывшего обрюзгшего байбака Трофима Палыча, сына мещанки Ильиничны. И хоть стёр себе кожу на ляжках и на заду до мяса Сухорученко, хоть и голова была замотана кровавым бинтом, хоть одна рука висела на перевязи и сверлило в отбитых пе­ченках, но глядел он орлом и пел всё так же зычно. Степь, кони, стрельба, клинок, безумная скачка так завладели помыслами Трофима Палыча, что сумрак горницы, огонь­ки лампад, белое тело жены редко теперь всплывали в его памяти, да и то только на какое-то мгновение, и тут же пропадали.