Набат
Шрифт:
Брат стал банкиром, но поскольку мировая экономика больше не зависела от колебаний рынка, банки, по сути, являлись еще одной игровой площадкой с кроликами и радугами. Разумеется, Грозовое Облако время от времени устраивало финансовые драмы, но всё это было понарошку, о чем все отлично знали. Поэтому в поисках полноты жизни брат Эзры решил изучить какой-нибудь мертвый язык. И теперь он раз в неделю болтал на санскрите со своими коллегами по «Клубу мертвых языков».
— Замести мне личность! — умолял Эзра Грозовое Облако. — Если есть в тебе хоть капля жалости, сделай
Эта идея — стереть свои воспоминания и заменить их новыми, фиктивными, но по ощущению такими же реальными, как собственные, — казалась Эзре очень привлекательной. Но не тут-то было.
— Я замещаю только те личности, которые окончательно зашли в тупик, — отвечало Грозовое Облако. — Не торопись. Ты обретешь жизнь, которой сможешь наслаждаться. В конце концов к этому приходят все.
— А если нет?
— Тогда я укажу тебе путь.
А потом Грозовое Облако заклеймило всех негодниками, и на этом его напутствиям пришел конец.
Но не мог же Эзра выложить все это старухе-куратору! Карге его метания по барабану. Все, что ей нужно — это повод, чтобы вытурить просителя из монастыря, а монолог о его бедах приведет именно к такому результату.
— Я надеюсь, что Набат поможет мне привнести смысл в мою живопись, — сказал он наконец.
Старые глаза вспыхнули.
— Вы художник?
Эзра вздохнул.
— Разрисовываю общественные стенки, — сказал почти извиняющимся тоном.
Как выяснилось, в настоящий момент тонистам позарез требовался художник-монументалист.
И вот, спустя пять недель, Эзра в Ленапе-Сити ожидал утренней аудиенции у Набата.
— Всего пять недель?! — Монах, принимающий посетителей в гостевом центре был поражен. — Должно быть, вы особенный. Большинству приходится ждать полгода!
Эзра не чувствовал себя особенным. Он чувствовал себя не в своей тарелке. Большинство присутствующих были ярыми тонистами, ходили в серо-бурых балахонах и интонировали — либо чтобы найти трансцендентную гармонию, либо чтобы впасть в тональный диссонанс, в зависимости от причин, которые привели их сюда. Все это казалось ему ни с чем не сообразной чушью, но он принудил себя не судить этих людей. В конце концов, это он явился к ним, а не они к нему.
Один тощий тонист с безумными глазами (тьфу-тьфу, перепугаться можно) попытался завязать с Эзрой беседу.
— Набат не любит миндаль, — изрек тощий. — Я сжег все посадки миндаля, потому что они — скверна.
Эзра поспешил ретироваться в другую часть помещения, где, как ему показалось, находились более адекватные тонисты. Хм, «адекватные тонисты»… Все в жизни относительно, решил он.
Вскоре всех, удостоенных утренней аудиенции, собрали вместе, и монах, совсем не такой дружелюбный, как тот, что встречал посетителей, дал им строгие инструкции:
— Если вас не окажется на месте, когда вас позовут, вы потеряете свою очередь. Приблизившись к арке, вы увидите пять желтых линеек и скрипичный ключ. Вы должны снять обувь и поместить ее на позицию ноты до.
Один из не-тонистов осведомился, что это за позиция. Его тотчас же признали
— Разговаривайте только тогда, когда Набат вас спросит. Глаз не поднимать! Приветствуя Набата, поклонитесь ему; когда он вас отпустит, тоже поклонитесь и уходите без промедления — помните о тех, кто ждет за вами.
От этого напутствия сердце Эзры против его воли понеслось вскачь.
Когда спустя час его позвали, художник двинулся вперед, тщательно соблюдая протокол. В детстве он брал уроки музыки и потому помнил, где в скрипичном ключе находится нота до. Невзначай подумалось: а что происходит с теми, кто промахнется мимо ноты? Неужели под ними распахивается люк, и они летят вниз, в воду?
Эзра медленно приблизился к фигуре, сидящей под величественной аркой. Простой стул, на котором сидел Набат, никак не тянул на трон. Стул помещался под балдахином, призванным защитить святого от буйства стихий, ведь мостовая, протянувшаяся к арке, обдувалась всеми февральскими ветрами.
Художник не знал, чего ему ожидать. Тонисты утверждали, будто Набат существо сверхъестественное — связующее звено между строгой наукой и эфирным духом, что бы эта чертовщина ни означала. Тонисты вечно несут всякую околесицу. Но как раз сейчас Эзру их ахинея не волновала. Если Набат укажет ему цель и успокоит душу, то он с радостью, не хуже любого тониста, станет ему поклоняться. На худой конец он хотя бы узнает, правдивы ли слухи, утверждающие, будто Грозовое Облако разговаривает с ним.
Но чем ближе художник подходил к Набату, тем больше его охватывало разочарование. Святой оказался вовсе не убеленным сединами мудрецом. Мальчишка-мальчишкой, худосочный, ничем не примечательный, в длинной груботканой тунике пурпурного цвета; оплечье со сложной вышивкой свисает с шеи, словно шарф, чуть ли не до пола. Вполне ожидаемо — вышивка изображала какую-то звуковую диаграмму.
— Ваше имя Эзра ван Оттерлоо, вы художник-монументалист, — проговорил Набат, выудив эти факты, по-видимому, из воздуха, — и вы хотите написать с меня фреску.
Почтение, которое Эзра чувствовал еще недавно, быстро шло на убыль.
— Если вы всеведущи, то должны бы знать, что это не так.
Набат заулыбался.
— Я никогда не утверждал, что всеведущ. Фактически, я никогда не говорил, что вообще хоть что-то знаю. — Он бросил взгляд на гостевой центр. — Кураты рассказали мне, зачем вы сюда пришли. Но другой источник раскрыл, что они хотят эту фреску и вы согласились написать ее в обмен на аудиенцию. Но я не стану требовать от вас выполнения обещания.
Ага, понял Эзра, дым и зеркала. Обычные тонистские трюки, ради привлечения последователей. Эзра видел в ухе Набата какую-то штучку. Наверняка ему туда что-то нашептывает какой-нибудь курат. Художника постепенно охватывало раздражение: какого черта он сюда приперся, столько времени потрачено зря!
— На фреске должны быть запечатлены мои свершения, — сказал Набат, — и тут мы натыкаемся на проблемку. Она в том, что на самом деле я ничего не свершил.
— А на фига ты тогда сидишь тут?