Набег
Шрифт:
– Да-а...
– задумчиво протянул бригадир.
– Вот она, наша жизнь...
Подумалось о своем: сын и дочь тоже взрослые, внуки уже. Но в сторону убирая лишние теперь мысли, он сказал:
– Все равно - работать. До пенсии далеко.
А Николая вдруг осенило:
– Ты мне не ту сватаешь дохлину, какую вчера гнали?
Он на базу прибирался и видел, как тянулся по вихляевской дороге гурт скотины, еле живой.
– Бычки, - сказал бригадир.
– Головские.
–
– Половина в грязь ляжет.
Чапурин тяжко вздохнул. Нечего было ответить. Он отпихивал этот гурт, сколько мог. Навязали.
– Там, в Головке, и вовсе ни людей, ни кормов, ни попаса, - объяснил он. Там точно передохнут. У нас все же...
– У нас тоже недолго проживут, - сказал Николай.
– Им два дни до
смерти.
– Значит, не хочешь?
– Нет. Пока на больничном, а там видно будет.
Чапурин поднялся, к порогу шагнув, сказал:
– Ты все же подумай... Дома не усидишь. Надойди завтра в контору,
Поговорим. Условия хорошие. Договор дадим... Заработаешь хорошие деньги.
Бригадир нагнулся под притолку низковатого для его роста скуридинского дома и вышел.
Николай похмыкал, головой покрутил, на жену поглядел внимательно. Та
поняла его по-своему и завела прежнее:
– Чисти, чисти картошку. Цельный месяц гулюшкой жил, вольничал, а
я тута руки обрывала, последнего здоровья лишилась.
– От жалости к себе
Ленка заслезилась и подалась в спальню, долеживать.
Тридцать лет прожили. Пятерых детей подняли. Привык Николай слушать жену и не слышать ее, делая и думая свое. Чистил он картошку, капусту
крошил для щей, а на плите, в кастрюле, уже кипело.
Была у Николая мысль, которая появилась в больнице, а теперь все более
пленяла. Очень простая мысль: не работать в колхозе. Послать всех... И сидеть
на своем базу. От своего огорода, скотины, конечно, никуда не денешься.
Иначе ноги протянешь. А на колхозную работу не ходить. Он - человек
больной. Это все знают. Отработал свое честно, тридцать с лишним годков
при скотине. Хоть на базар стаж неси. Работал, детей поднимал. Теперь
вдвоем остались. И много ли им надо? Прокормят огород, козий пух. Еще бы
корову, чтоб молочную кашу варить. И больше ничего не надо. На себя
трудиться. А колхозное - с плеч долой. Спокойно пожить. Порыбалить на
пруду, на речке. Николай любил с удочкой посидеть. Но редко удавалось.
И еще один был резон, очень весомый. Николаю пить надоело. Водочку
эту, пропади она... Смолоду - весело. А нынче стало уже тяжело. В больнице
полежал, трезвый, и как-то особенно ясно понял: хватит
Жизнь уже на краю, на излете. А чего в ней видал, в этой жизни? Скотина,
ферма, навоз... Стылый ветер - зимою, летом - пекло. От темна до темна.
Круглый год одна песня, из года в год. В отпуске ни разу не был. То подмены
нет, то копейку лишнюю стараешься сбить. Пятеро детей - не шутка. Одежда,
обувка... И чем старше, тем больше надо. А женить ли, замуж выдавать
вовсе пожар. Последнее улетает. Но теперь, слава богу, все позади. А себе
ничего не надо. Лишь покоя просит душа.
Такие вот мысли бродили в голове Николая Скуридина. Пришли они в
больнице. А теперь все более забирали.
Три дня потихонечку прожил, из двора не выходя. И был рад этому. Не
торопясь на базу управлялся. За месяц скопилось дел. Но никто не гнал.
Можно было и посидеть на мартовской весенней воле, где за день - сто
перемен. То припечет солнце по-летнему, то вдруг - ветер, туча, метель,
сумятица снежных хлопьев, соседские дома тонут в сумерках. В дом уйдешь,
там - тепло. А на воле тем временем снова - солнце. И тугой, ровный ветер
несет и несет с полей дух парящей земли и первой зелени, особенно сладкий
после больничной неволи.
Так прошел день, другой, третий. Чапурин, хуторской бригадир, объявился и пропал. Жене Николаевы планы пришлись по нраву: при муже-домоседе
она могла спокойно болеть и болеть, не отвлекаясь к делам домашним.
В конце недели, в полуденную пору, подъехал к скуридинскому дому
новый гость - главный зоотехник колхоза, молодой еще мужик, белобрысый,
улыбчивый. Он в хату зашел, поздоровался, спросил у Николая:
– Ружье где?
– Какое ружье?
– не понял Николай.
– С каким ты жену сторожишь. В конторе так и сказали: Николай Ленку
с ружьем от миланов охраняет.
Николай усмехнулся. А в спаленке-боковушке заскрипела кровать, и
неожиданно резво выбралась к мужикам сама Ленка, успев на голову
цветастый платок накинуть.
– Бесстыжие... Наплетут... Языки бы у них поотсохли...
– принялась
корить она хуторских брехунов.
Но эта небыль пришлась ей по душе, взбодряя вялую стареющую кровь.
– А чего...
– не унимался зоотехник, прощупывая ее взглядом и ободряя. Ничего еще.
Круглое лицо Ленки оживело. Взбодрил ее голос и вид молодого мужика,
усатого, белозубого, с охальным взглядом. Она таких любила. И прежде