Набоб
Шрифт:
Жанна вспомнила о секретере и побежала в свою комнату. Его взломали. Что же она, ослепла, что сразу не поняла этого?! Она выдвинула ящички: все было перевернуто, векселя, долговые расписки. Ничего такого, что можно было бы продать. Малышка осталась ни с чем. Надо проверить горшок с апельсиновым деревом на веранде. Жанна поспешно спустилась по лестнице. Музыканты сделали паузу между двумя пьесами. Она застыла, не опустив ногу на самую нижнюю ступеньку. В тишине она услышала доносящийся из сада шелест листьев, чьи-то шаги.
Он, это может быть только он. Она права. Сен-Любен возвращается, он всегда возвращается.
Жанна направилась в зал. Здесь собрались все влиятельные лица колонии, они сидели в плетеных креслах, жевали бетель. Они становились похожи на индийцев; перестали заботиться о своей одежде. Спущенные чулки на ногах у мужчин, небрежный макияж на лицах женщин свидетельствовали о безволии и апатии. Сейчас она скроется за занавесом вместе с Сен-Любеном, и они будут вместе насмехаться над этими унылыми физиономиями, напоминающими гипсовые маски.
Она подбежала к двери. Он должен быть уже здесь. Перед ней стоял худощавый молодой человек, похожий на того, кого она ждала, только очень загорелый. Значит, он провел много дней на дорогах под палящим солнцем. Какие у него красивые, ясные глаза…
Она улыбнулась, но на ее ресницах блестели слезы.
— Сен-Любен…
— Мадам… Англичане, пушки…
— Ты что, с ума сошел, как все эти сластолюбцы, которых я пригласила слушать музыку?
— Мадам… я — сержант Мадек, меня послал маршал де Лалли. Я должен предупредить вас… Англичане…
Она схватила его за руку и потащила в салон. В этот момент мелодия звучала истинно патетически. Но вдруг голос певицы оборвался.
— Гром, — сказал кто-то из гостей. — Наконец-то муссон!
Все посмотрели в окно. Послышались новые раскаты, второй, третий, четвертый.
— Англичане!
Началась суматоха. Дамы путались в юбках и шалях. Парики съехали набок. Скрипки и арфы полетели к черту. В секунду раскололись гипсовые маски. Через минуту в доме уже никого не было.
— Куда это они? Куда они? — повторяла Жанна Карвальо, цепляясь за руку молодого человека.
— Мой конь! — кричал Мадек. — Они его украдут! Мой конь! Пустите меня!
Не слыша его слов, она продолжала твердить:
— Пойдем, любовь моя, пойдем взглянуть на мои камни, и ты поймешь, что Пондишери не может погибнуть. Пондишери будет жить, жить… Ты же знаешь, я уже однажды пережила осаду.
И она мягко подталкивала его к веранде, удивляясь только тому, что могло случиться с ее прекрасным мальчиком, раз его кожа стала вдруг такой бронзовой, такой загорелой, такой похожей на кожу Угрюма, который бросил ее много лет назад. Она остановилась на пороге; это имя всплыло из самой глубины ее души, имя и боль. Она вздрогнула.
— Угрюм… Угрюм, ты не Угрюм, ведь правда? Ты ведь меня не бросил?
Молодой человек тоже вздрогнул. Но почему его рука такая шершавая?
— Смотри! Горшок с апельсиновым деревом!
Она присела рядом с ним. В стороны полетели комья земли. Мадек застыл на месте, пораженный видом женщины в кружевах и бальном платье, которая, как кролик, рылась в сырой земле. Вдали опять ухнула пушка.
Вдруг она завыла. Она дорылась до дна горшка и теперь царапала глину, ломая
— Он меня обокрал! Обокрал! Обокрал… У меня больше ничего нет. Сен-Любен!
Она с корнем вырвала апельсиновое дерево, схватила ротанговое кресло, швырнула его в окно веранды.
— Сен-Любен! Угрюм, Сен-Любен! Угрюм, Угрюм…
Мадек ничего не понимал в происходящем. Между двумя взрывами разлетающихся стекол он успел заметить, что убегающие гости не обратили внимание на его коня, или, может быть, не посмели его украсть. Он облегченно вздохнул. Эта женщина сумасшедшая. Она повисла у него на руке, но ему надо уходить.
— Я исполнил свой долг, мадам! — оттолкнул он ее.
Его и вправду ждали срочные дела. Он бегом пересек сад и прыгнул в седло. И все же эта странная сцена задела его, пробудила неясные воспоминания; и он пообещал себе вернуться, если не помешают превратности войны.
Осада Пондишери длилась уже два месяца. Все это время Мадека не покидала мысль о том, что его жизнь подходит к концу. Но дело было не в тяготах осады, а в имени, которое произнесла сумасшедшая женщина в тот вечер, когда впервые заговорили английские пушки. Угрюм: этот образ мерцал в его памяти подобно детскому сну, мимолетный и призрачный. «Все вернулось к началу, — подумал он, — от Угрюма я вернулся к Угрюму».
Подходы к морю были блокированы, по суше тоже некуда было отступать. Пондишери превратился в мышеловку. Офицеры получали полфунта риса, солдаты и младшие чины, в том числе и Мадек, — по четыре унции; в ожидании того времени, когда придется жарить кобр и жевать собственные ремни, они поделили между собой последние зерна. У Мадека было тяжело на душе. Порой возникало желание вернуться в странный дом, на котором, как ему казалось, замкнулся круг его земного пути, когда в устах сумасшедшей прозвучало имя Угрюма. Но на это не было времени. Однажды, проходя мимо этого дома, он увидел на деревьях куски тканей, во дворе порубленную топором дорогую мебель из розового дерева. Ветер гонял по земле обрывки пергамента. Он прошел мимо. Должно быть, дом Угрюма, как он мысленно называл это место, разграбили.
В последнем припадке героизма, вполне соответствующем его импульсивной натуре, маршал де Лалли решил послать кавалерию на прорыв осады в районе дороги, идущей из Пондишери в Мадрас, и поручить ей добыть продовольствие. В тот же вечер был назначен сбор всех кавалерийских частей у святилища Кришны.
Дождь начал стихать. Однако со стороны моря надвигались огромные черные тучи. Добравшись до пруда Кришны, Мадек придержал коня и осмотрелся. Черный город против Белого города; весь Пондишери простирался у его ног. Несколько лодок виднелось у песчаной косы, но в порту не осталось ни одного фрегата. Город удовольствий вымирал. Как ему могло прийти в голову, что здесь — Индия? Свет постепенно тускнел, тени сгущались. Мадек обернулся к храму Кришны. Он был пуст, как и весь Черный город, как базар, который индийцы покинули еще до того, как начался голод. Только на ступеньках храма он различил несколько распростертых фигур. Все те же нищие, вечные отбросы общества, или, может быть, божественные безумцы, которые во времена катастроф собираются у священных ворот, чтобы дождаться следующего перевоплощения.