Начала любви
Шрифт:
Однако наступил следующий день, продолжились, только теперь уже в большем объёме, нескончаемые представления — и девушка почувствовала то самое второе дыхание, при котором ужас, превратившись в ординарный бытовой фон, перестаёт восприниматься как ужас.
Ранг представляемых на второй день сановников был значительно ниже, и количество молодых мужчин значительно увеличилось. Если накануне были сплошь старики да старухи, что лишь усугубляло неприятную процедуру, то новый день принёс явное искупление. Судьба словно ощутила сделанный в отношении принцесс перебор и теперь желала загладить накануне допущенную неловкость.
К немалому для себя удивлению,
— Вы так замечательно говорите по-немецки, — возвратившись с немецкого на французский, на котором были произнесены первые слова, похвалила его Иоганна-Елизавета.
— Если вам будет угодно, я готов назваться вашим соотечественником, c’est n’est pas impossible [68] , — добавил он и улыбнулся, отчего слева на гладкой щеке его обозначилась небольшая отметина, сродни, как это называют, горькой складке. В тот самый момент вежливый русский, фамилия которого была принцессой забыта ранее, чем была произнесена, напомнил Иоганне-Елизавете невероятным образом пустившего время вспять и преступно помолодевшего Больхагена, хотя глаза — глаза оказались явно брюммеровскими.
68
Для меня в этом нет ничего невозможного (фр.).
О сходстве с Брюммером подумала также и Софи.
— Вы что-то хотите сказать? — обратился к ней чуть (самую малость) нагловатый блондин, вовсе не торопившийся пройти, уступить очередь другим; было видно по его поведению, что вызванная его нарочитой медлительностью заминка, замедление ритуального знакомства, лёгкий шепоток недовольной очереди самого блондина решительно не смущают и даже мало интересуют. Когда Софи смущённо потупилась, он с той же естественностью бабского угодника обратился к матери: — Простите? — как если бы Иоганна-Елизавета что-то сказала, а ему не удалось расслышать слова.
— Разве я что-то сказала? — с благосклонной улыбкой произнесла Иоганна, явно заинтересовавшаяся этим мужчиной, молоденьким на вид, но весьма самоуверенным.
«Надо неё, помесь Брюммера с Больхагеном», — подумала она и усмехнулась собственной двусмысленной шутке, которую при ином раскладе, в иной обстановке не преминула бы произнести вслух.
— Нет, но мне показалось...
— Нет-нет, вам показалось, — поспешила его уверить Иоганна-Елизавета, с некоторым удивлением почувствовав, что после минутного этого разговора с молодым человеком, от которого так приятно пахло неопределимым, но явно мужским ароматом, после разговора, исполненного взглядов и представительных банальностей, у неё поднялось настроение.
Человек привыкает ко многому; к воскресенью, когда за окнами наливался голубизной петербургский вечер, нескончаемые представления начали Софи даже нравиться, или, если быть более точным, Софи почувствовала вкус к этой неведомой прежде церемонии. За три дня перед ней прошествовал как бы групповой портрет русского двора и вообще России в целом. Если первые впечатления от русских оказались поспешными, а вторые впечатления отдавали очевидной симпатией, то в итоге девушка сделала для себя вывод о том, что в общем и
К концу последнего, пока что третьего, дня в Петербурге, накануне отъезда в Москву, сонмище представляемых Софи людей виделось в новом ракурсе: утомительная, да, очень утомительная, однако ведь и занятная, не лишённая приятности процедура. Ей за всю прежнюю жизнь не доводилось, пожалуй, видеть такое количество хорошо одетых, приятной наружности мужчин, причём мужчин, не просто как-нибудь лениво скользящих по ней взглядом, но выражающих всякий на свой манер явный к ней интерес. Три питерских дня сделали Софи более взрослой, более опытной, более женщиной, нежели предыдущие годы монашеской жизни среди скучных взрослых людей. Многие из представленных Софи русских были косноязычны, неловки, смешны, однако едва ли не всякий из них почитал долгом сказать ей что-нибудь приятное, доброе. Узнав о скором отъезде, Софи даже взгрустнула, что эта коллективная, потоком вдруг хлынувшая на неё доброта прекратится.
Выкроив свободную минутку, под диктовку матери, аккуратнейшим своим почерком, поскольку отец всегда ценил аккуратные послания, Софи выводила: «...В воскресенье я обедала с дамами и кавалерами, которых Её Императорское Величество назначила состоять при мне. Они мне прислуживали, как королеве. Позднее посетили меня дамы, с которыми я играла в карты. Вечером я отужинала с теми, кто показался мне достоин такой милости...»
Девушка исподлобья посматривала на мать, ожидая, когда же та продиктует хотя бы несколько слов о дочери. За эти дни девушка с некоторым удивлением обнаружила, что русский двор отдаёт ей явное предпочтение, выделяет именно её и оказывает подчёркнутые знаки внимания опять-таки главным образом ей, оставляя Иоганну-Елизавету на втором плане. Мать же диктовала послание так, как если бы никакой решительно перемены не произошло, как если бы мать и дочь привычно ездили по немецким землям, где всё внимание мать концентрировала на себе, дозволяя Софи формально присутствовать при своей особе. Лишь под конец письма, когда у девушки от усердия занемели пальцы, мать покровительственно дозволила:
— Ну и о себе несколько слов припиши. Мол, жива-здорова, всё в порядке. Что подарков тебе надарили больше, чем матери.
«Не менее, чем маме», — мысленно подредактировала Софи, угадывая по косвенным признакам гневливое настроение матери и желая, насколько возможно, отдалить миг, когда разразится очередная гроза, на приближение которой указывали отдельные материнские словечки и взгляды. Завершив письмо, Софи упаковала в отдельное место свои подарки, а красивую малахитовую коробочку как бы между прочим протянула матери:
— Тут принесли... Тебе, наверное.
— Да уж, надо думать, не всё тебе, — добродушно согласилась Иоганна-Елизавета и как само собой разумеющееся приняла подарок, даже не поблагодарив при этом дочь. Взгляд, однако, смягчился. — А чего ж ты сразу не отдала? Не собиралась ли того... — она прищёлкнула пальцами, что должно было означать «заиграть», «придержать», «оставить чужой подарок себе».
Софи даже растерялась от подобного обвинения.
— Шучу, шучу... — поспешила успокоить её мать.