Начало династии

Холт Виктория

— Мне кажется, ожидая твоего приезда, архиепископ трясется от страха, — сказала Элинор.

— Этого ты у Томаса никогда не увидишь.

— Если он слышал, в какую привел тебя ярость, когда сложил с себя полномочия канцлера, то, думаю, дружеских объятий не ждет.

— Он человек очень прямой. Никогда не покривит душой и не пойдет против совести.

— Значит, уже прощен? Какова любовь! Уверена, что ты ждешь не дождешься послушать его блистательные проповеди. А только что проклинал его на чем свет стоит. Какой же ты, Генрих, вертлявый!

— Ну уж нет, скорее неповоротливый, свернуть меня

трудно, хотя сердит бываю ненадолго.

— Слуги это знают. Они так и делают: разозлят тебя, скроются с глаз долой, а потом возвращаются, чтоб получить прощение.

— Ты знаешь, что это неправда, — сказал Генрих и прервал разговор.

«Не думай, — продолжала про себя разговор Элинор, — что можешь отшвырнуть меня, а потом снова приблизить. Других ты можешь безнаказанно унижать, только не Элинор Аквитанскую. Я никогда тебе не прощу, что привел своего ублюдка в мою детскую».

В Барфлере им пришлось пережидать непогоду. При таком ветре выходить в море опасно. Но дни проходили, шторм не стихал, и стало ясно, что к Рождеству домой они не успеют.

Только в конце января они подняли паруса.

В Саутгемптоне их встречали Томас Беккет и сын Генрих. Сыну уже восемь лет, за время их отъезда он заметно подрос. Мальчик учтиво поклонился родителям, отец положил руку ему на голову. Сыном он остался доволен. Томаса работа.

А сам Томас? Они с королем внимательно смотрели друг на друга. Томас явно не знал, чего ему ожидать. И вдруг король взорвался смехом.

— Ну, здравствуй, мой бывший канцлер и нынешний архиепископ.

У них снова все хорошо.

По пути в Лондон король ехал бок о бок с архиепископом, и, как прежде, они мирно беседовали, и довольно часто можно было слышать громкий смех короля. В глазах светилось удовлетворение. Ни с кем ему не бывает так хорошо, как с Томасом.

Уже в конце пути Генрих помянул, как его разозлил поступок Томаса.

— Я думал, что так и будет, — сказал Томас.

— И осмелился на это.

— Иначе было нельзя. Не мог я оставаться канцлером. Именно поэтому я не хотел принимать сан архиепископа. Мне было ясно, что это разрушит нашу дружбу.

— Значит, будем воевать, Томас. Но покарай меня Господь, лучше война с тобой, чем покорность других.

— Нет, милорд, лучше всего гармония.

— Видишь, уже начинаешь перечить.

Томас посмотрел на сумрачное небо над Вестминстерским дворцом и печально улыбнулся.

* * *

Наступило лето. Король переехал в Вудсток, где он мог часто навещать Розамунд. Она радовалась встречам с ним после такой долгой разлуки. Дети подросли и прыгали вокруг в ожидании подарков, а Розамунд им ласково выговаривала: какие еще нужны подарки, когда дорогой папочка сам приехал.

— Как бы мне хотелось приходить к тебе почаще, Розамунд. Здесь мне так покойно, как больше нигде не бывает.

Кроме двух-трех человек, что совершенно неизбежно, о его связи с Розамунд никто не знал, и это придавало всему оттенок романтики, чего не было с его прежними любовницами.

— Никто у тебя тут не был? — спрашивал король ее каждый раз.

Раза два забредали посторонние, заблудившись в лесном лабиринте, натыкались на ее домик. Но это все случайные путники и уж никак не связывавшие Розамунд с королем.

Но

у него не проходил страх, а вдруг Элинор как-то узнает о Розамунд. Что тогда будет? Придется ей пострадать. Но все-таки он ее побаивался. Она женщина неординарная, рожденная властвовать. Она его парализует одним своим взглядом, как это делала в самом начале их знакомства, поэтому он и хотел сохранить существование Розамунд в тайне. Задерживаться у нее он тоже не мог, чтобы не вызвать подозрения долгим отсутствием.

Король посещал Розамунд между заседаниями Большого совета, который он специально созвал в Вудстоке. Он с сожалением расстался с ней и нехотя вернулся на заседание. Между королем и Томасом возникло разногласие. Дело не столь уж важное, но служит верным признаком того, что ждет их впереди, подобно дальним раскатам грома, предвещающим грозу. Вопрос увеличения налогов всегда был одним из главных. В личной жизни Генрих непритязателен, но ему все больше и больше требовалось денег для содержания боеготового войска.

По сложившейся практике окружные шерифы [1] собирали небольшую подать. Такой порядок существовал с донорманнских времен, и Генрих предложил, чтобы эта подать шла не шерифам, а прямо в королевскую казну в виде налога. Землевладельцы подняли крик. Шерифов назначает король, и они ему за это неплохо платят. Поскольку подать взимается со всякого землевладения, то шерифы быстро богатеют. Томас заявил: если это станет налогом в государственную казну, шерифы свою подать все равно будут собирать, так что каждый землевладелец будет платить налог дважды. В этом его многие поддерживали, и ему казалось, что убедить короля в своей правоте будет не трудно.

1

Шериф — должностное лицо в государствах Великобритании и Ирландии, выполняющее административные функции.

Генрих же, памятуя едкие замечания Элинор, что позволяет архиепископу руководить собой, решил ему не уступать. У Томаса в Кентербери большие владения, они приносили немалый доход, и он со знанием дела защищал землевладельцев:

— При всем к вам почтении, милорд король, мы не будем платить государственный налог за землю.

Как смеет Томас ему перечить! Как он смеет выступать перед Большим советом и прямо заявлять, что не будет делать того, что требует король!

— Видит Бог, клянусь Его глазами, — выкрикнул король свое любимое проклятие, служащее знаком нарастающего гнева и одновременно предостережением для всех, чтобы не испытывать этот гнев дальше, — налог будет уплачен и зачтется в королевскую казну!

— Ссылаясь на те же глаза, — возразил ему Томас, — налог не будет платиться с моей земли и ни единого пенса с земель, по закону принадлежащих церкви.

Вот так из пустяка сам собой возник конфликт между государством и церковью. Генрих вынужден был уступить. У церкви свои законы, и государство ей не указ. Элинор вовсю забавлялась исходом этого спора:

— Мне сдается, что у твоего ловкого архиепископа власти больше, чем у короля.

— Тут законы церкви перевешивают законы государства, — бормотал Генрих в оправдание.