Начало конца
Шрифт:
Ураганом восторженных криков и стуков ответил зал на эти слова.
– К оружию! Победа или смерть!
– громом раскатывались возгласы по всему театру, перекидывались в сад, вылетали на улицу.
IV
На эстраду поднялся новый оратор, и Девяткин с волнением ожидал от него еще более нового и более резкого, чем только слышанное. Но оратор не начинал говорить, а нагнулся к председателю и что-то сказал ему, не слышное никому в зале. Ларион Иванович видел, как дрогнули черные брови председателя и весь он выпрямился и сбросил с носа пенсне. Потом подошли к нему сзади еще три человека и о чем-то стали быстро и горячо говорить ему, но в зале
Стояла с минуту странная, напряженная тишина, и вдруг председатель поднялся со своего стула, постучал по столу карандашом и отчетливо и спокойно проговорил:
– Товарищи! Должен сообщить вам, что театр и сад, где мы находимся, окружены войсками. Кольцо это стягивается, и, вероятно, через несколько минут из сада выхода не будет. Предлагаю сохранить полное спокойствие.
Но вместо спокойствия собрание ответило крайним волнением. Застучали и затрещали скамьи, затопали тысячи ног, и часть толпы шарахнулась к выходам. Одни прыгали через барьеры в ложи, другие поспешно протискивались по рядам и проходам, но большинство стояло на местах и стыдило малодушных. Но те, несмотря ни на что, стремились уйти как можно скорее.
– Товарищи! Призываю к порядку!
– Товарищи! Споем "Марсельезу"!
– "Марсельезу"!
– отдельными выкриками раздавались бодрые голоса, и вдруг всем залом, тысячным хором, молодыми, восторженными голосами поднялась бурная песня:
Отречемся от старого мира,
Отряхнем его прах с наших ног!..
Мы не чтим золотого кумира,
Ненавистен нам царский чертог!..
Эта песня захватывала и будоражила Девяткина. Он не знал, что ему теперь надо делать. А решаться на что-нибудь необходимо было сию же минуту. Бежать ли поскорей, покуда цел, вместе с другими, или остаться до конца и...
И быть не то убитым, не то утащенным в какую-нибудь холодную яму... Что делать? А хор поет, и сердце трепещет, и призывные слова песни не дают опомниться:
Вставай, поднимайся, рабочий народ!
Иди на врага, люд голодный!..
А что станется с семьей, если его убьют? Да и чем он может быть полезен при больном сердце? Да и стоит ли умирать из любопытства, чтоб узнать, чем закончится вся эта история?.. Он метнул взгляд вперед и назад, вправо и влево. Каждая минута была дорога. Впереди ломились люди к дверям, а позади, на эстраде, уже не было никого - ни ораторов, ни председателя. И Девяткин устремился за теми, кто уходил.
Со страшным трудом протискался он, наконец, во двор.
Здесь толпа была, пожалуй, еще гуще, потому что выходили сюда же люди из другого здания, тоже с митинга.
Стояла светлая тихая ночь. Только что выпал первый снег, и в воздухе пахло точно свежим арбузом. Сейчас же стало известно, что все ворота из сада заперты и что при выходе всех обыскивают; одних отпускают, других арестовывают. Но невдалеке стоит "черная сотня" и, вероятно, будет бить всех, кого отпустили солдаты. Девяткин видел, как некоторые прыгали через забор в соседние дворы. Говорили, что это дружинники с оружием и ораторы, которым не сдобровать при выходе и которые хорошо делают, что уходят через забор. Но и этот способ через несколько минут станет негодным. Тогда Ларион Иванович решил попытать счастья и перелезть к соседям. Но в это время ктото из стоявших выстрелил в улицу. Сейчас же в народе закричали:
– Провокаторы!
Но было уже поздно. С улицы тоже загремели выстрелы, и было их немало, и слышно было, как зашлепали пули по крыше, по стенам.
Там было теперь темно. Электричество кто-то попортил - не то перерезали провода, не то выключили ток. Единственный на весь зал огарок свечи горел на председательском столе. Ни песен, ни говора уже не было. Жуткая тишина стояла в зале, где люди чуть слышно перешептывались в ожидании чего-то неизбежного.
Вдруг с треском распахнулись двери справа и слева, и в зал с лихим напором, вытянув впереди себя ружья со штыками, ворвались солдаты, а за ними пожарные в медных касках, с высоко поднятыми над головами керосиновыми пылающими факелами. Зал сразу осветился, но зловещим светом, запахло нефтью и копотью, и жуткие широкие тени запрыгали по стенам. Народ невольно отпрянул. Полицейский пристав, с револьвером в руках вбежавший в кольце пожарных, громко и хрипло закричал на весь театр:
– Вон отсюда, подлецы и мерзавцы!
И скомандовал очистить зал.
И зал был очищен - кулаками по шеям, ружейными прикладами по ногам, а в дверях всех ощупывали, причем женщины взвизгивали, а солдаты весело гоготали.
V
Не прошло и двух суток с той ночи, когда Девяткин, потрясенный пережитым, полуживой от сердечных перебоев, выбрался, наконец, на свободу; кто-то при выходе его из толпы все-таки влепил ему тогда на прощанье увесистый подзатыльник и крепким коленом наподдал сзади, так что Ларион Иванович вылетел на тротуар из сада, как мяч от лапты. Не прошло и двух суток с тех пор, а московские улицы, перекрестки и площади уже покрылись баррикадами, которые быстро множились одна за другой. Откуда-то появились у одних пилы, у других топоры; подпиливались и валились в кучи телеграфные столбы и фонари, снимались ворота с соседних домов, нагружались один на другой ящики, бочонки и всякий хлам, и все это, наваленное вдоль и поперек, опутывалось проволокой, насыпались впереди заграждений разбитые бутылки и стеклянные пузыри, чтоб кавалерия в случае набега перепортила лошадям ноги, наваливались грудами доски, двери, столы, корзины, железные решетки, заборы и все, что подвертывалось под руку; над таким валом водружали красный флаг или просто лоскут кумача на палке, а за валом становилась боевая дружина и разные добровольцы, кто с револьвером, кто с ружьем на веревочке, кто с саблей, а то и просто с дубиной в руках и с мешком камней на плече.
Иногда вдоль улицы проносились мимо баррикад взводы драгун или казаков, посылая на скаку за баррикады град пуль, вызывая ими раны, и кровь, и смерть; но и среди драгун то поникал головой всадник, то спотыкалась или падала лошадь, то опрокидывался подстреленный солдат.
А еще дня через два загрохотали по Москве пушки. За день сносилось до основания несколько баррикад, но наутро они снова устраивались на тех же местах, и заново приходилось их расстреливать, чтобы наутро увидеть разрушенное вновь целым и как будто невредимым.
Все одиннадцать дней, пока держались на улицах баррикады, Девяткин просидел дома, выходя с разрешения дружинников только за покупкой провизии и хлеба, что, по счастью, можно было найти в их же доме. Целыми днями он сидел у окна, выходившего в забаррикадированный переулок, и прислушивался к пушечной пальбе. Было похоже, что где-то поблизости встряхивают огромные ковры, выбивая из них пыль. Он понимал значение и цену этих встряхиваний. Каждый звук, каждый удар приносил кому-то смерть, делая вдовами женщин и сиротами детей. Девяткин думал: