Начало пути
Шрифт:
– Как поживаешь, крошка моя? Я тысячу раз тебе звонил.
– Врешь ты все!
– крикнула она.- Я никак не могу тебя застать.
– Что случилось?
– Она заплакала, и до меня донеслись ее всхлипывания. Мне уж не впервой было слышать, как женщины плачут, и теперь я не злился, а жалел их.- Ты что, милая? Чем тебе помочь?
– Скорей приезжай,- сказала она.- Смогу плохо!
– Сейчас прилечу вертолетом номер два,- сказал я.- А что с мальчишкой?
– Доктор Андерсон погиб на прошлой неделе в автомобильной катастрофе на автостраде.
Дальше я слушать не стал, бросил трубку, схватил пальто и кинулся бежать.
На углу я поймал такси и велел шоферу жать вовсю, сказал: я только что узнал, у меня заболел сынишка, его жизнь в опасности.
– Будет сделано, друг,- сказал таксист и первый же перекресток проскочил на красный свет.- Я вас не убью,- засмеялся он.- Садитесь поудобней да успокойтесь малость.- Он промчался через Челси, Кенсингтон, мимо Гайд-парка и через Сент-Джонс-Вуд. Я предложил ему сигару.- Зажгите и давайте,- сказал он. Мне почти не видно было его лица, он был в кепке, в очках, лет, наверно, сорока.- Что б ни делали, сперва успокойтесь,- сказал он.- Все обойдется. Уж вы мне поверьте. Детишки - они часто болеют, да это ничего, поправится. Сколько ему?
– Семь.
– Вот и хорошо. Самое опасное до пяти. А что с ним?
– Сам не знаю. Жена только что позвонила. Не мог от нее добиться толку.
– Женщины всегда так,- сказал таксист.- Ничего, друг. Зато они делают все, что могут.
– И даже больше,- сказал я.
Так мы промчались по городу, и скоро машина затормозила у лестницы, которая вела в сад. Я протянул таксисту два фунта, он взял один.
– Не терзайтесь уж очень-то. Держитесь!
– Всего вам доброго!
– крикнул я и помчался в дом, а у самого прямо ноги подкашивались.
Я позвал Бриджит. В гостиной ее не было. Половина мебели исчезла, и по всей комнате на полу валялись чемоданы. Понятно, Смога совсем перевернуло. Как тут толком горевать по отцу, когда в доме все вверх тормашками? Меня вдруг ударило - до чего жестоко мир обходится с малолетками, и я кинулся в кухню. На электрической плите из кастрюльки выкипало молоко и вовсю воняло подгорелым. Бриджит здесь не было, я кинулся наверх, в спальни, заглядывал во все двери и наконец нашел ее.
Она стояла у окна, глазела на улицу.
– Я видела, как ты поднимался.
– Какого ж ты черта не вышла и не открыла дверь?
Я дико обозлился, но вдруг увидел Смога - он сжался в комочек на кровати. И вроде спал.
– Ну, что тут у вас?
– Я понизил голос на случай, если он и впрямь спит.
Я знал, Бриджит хочет, чтоб я ее поцеловал и утешил, да только я думал о Смоге, а ей не больно сочувствовал. Она была в черном свитере, в черной юбке, в черных чулках и в черных домашних туфлях с черными помпонами - похоже, с головы до пят обрядилась в траур. Наверно, и ночная рубашка у ней черная, и если в случае чего ей понадобится вата,
Смог тяжело вздохнул и повернулся ко мне лицом, а глаза не открыл.
– Он пьет теплое молоко. Уже четыре дня больше ничего в рот не брал.
– А доктора ты не позвала?
– Нет еще. Его мать приезжала на похороны, а потом сбежала, бросила нас. Уехала в Шотландию.
– И он у тебя все время спит? Она зажгла сигарету и кивнула.
– Поди в кухню, свари ему овсяную кашу,- сказал я,- потом нальешь в нее холодного молока, да положи масла. И сахару побольше. Сумеешь?
– Конечно сумею.
Она вышла. А я погладил Смога по щеке, и он посмотрел на меня.
– Ты что это?
– спросил я.- Я пришел тебя навестить, хотел взять тебя погулять.
– Папа умер.
– Я твой папка. А я-то думал, ты знаешь. Я ж тебе сколько раз говорил.
– Ты дядя,- сказал Смог.
– А теперь и папка.
Он был очень бледный, губы в ниточку и розовые, будто их намазали помадой. Ноги у него подергивались под одеялом.
– Как себя чувствуешь?
– У меня в голове звенит.
– Будто телефон? Он улыбнулся.
– Нет, будто один большой колокол.
– Это, наверно, уховертка взбунтовалась и давай на нем качаться. У каждого в голове живет уховертка. А знаешь, почему они забираются на колокол и звонят?
– Нет,- сказал он.- Почему?
– Это они тебе говорят - нам, мол, есть охота. Хотят, чтоб ты для них что-нибудь слопал.
– А я не голодный.
– Зато они голодные. Раз твоя уховертка так звонит в колокол, ей, видать, здорово не по себе, Хочешь, чтоб у тебя не звенело в голове, так надо чего-нибудь съесть.
Он оперся на локоть и сразу повалился.
– Правда?
– Правда. Он подумал.
– А уховертки что больше всего любят?
– Да они ведь разные. Одни вроде тигров, этим подавай сырое мясо. Другие едят яичницу с беконом. А если они долго не ели, для них первое дело хороший завтрак. Сдается мне, твоя из таких. Для начала надо немного овсяной каши, теплой, с молоком. На час уховертка успокоится. Потом съешь омлет.
– Неправду ты говоришь.
– Послушай, Смог, разве я когда тебя обманывал? Может, сказки рассказывал, только не врал. Ты попробуй, а не перестанет звенеть, будешь знать -я тебе все наврал. Или, может, ей просто требуется омлет.
– А где же каша?
– спросил он.
– Не знаю, может, ее и нет. Я сейчас буду завтракать, начну с овсяной каши. Бриджит принесет ее сюда на подносе - чтоб я мог с тобой разговаривать, покуда ем. В пакете овсянки оставалось на донышке, но уж так и быть, дам тебе ложечку, просто чтоб успокоить уховертку. Понимаешь, если ее не накормить, она скоро кликнет на помощь своего дружка ежа, он тоже влезет на колокол, чтоб звенел погромче. Ну, вот и Бриджит, а то я прямо не могу дождаться завтрака. Я всегда начинаю с овсяной каши, так что смотри не зевай, я ведь живо ее умну, тебе ничего не достанется.