Начало пути
Шрифт:
— Я не выдержал, товарищ капитан. Он — притворяется! Ведь он не узбек и не аджарец! У них холодные зимы.
— Конечно, притворяется! — согласился Шостак. — Капризничает! Но не симулирует. А ведь в этом разница. В поступках Тимура нет хитрости. Нет злобы. Я работал в Средней Азии, сержант. Там люди — мягкие, я бы даже сказал, женственные. Они ценят ласку и отвечают на нее крепкой и искренней дружбой. Баймагомбетов упрямится и капризничает, потому что вы не любите его.
«А меня кто любит?» — подумал Романцов.
— Вы не знаете, что Тимур уже два месяца не получает писем из дома. Ему дали узкие
— Мне очень трудно, товарищ капитан, — взволнованно сказал Романцов.
— Разве вы никогда не командовали отделением? — удивился капитан.
— Я был… я был писарем.
Это было нечестно обманывать капитана. Но он уже не мог остановиться.
— А-а, — разочарованно протянул капитан. — Понятно. И… ранили вас случайно? Да?
«Боже, что я делаю? — сказал Романцов себе. — Я действительно подлец!»
Видимо, капитан заметил, как побледнел Романцов. Участливо он спросил:
— Что с вами, сержант?
— Мне очень трудно. Я не жалуюсь, товарищ капитан, но поймите…
— У вас восемь бойцов, а у меня — целый батальон. Сотни людей! И все они разные, непохожие друг на друга! У каждого свои радости, свои тревоги, огорчения, — капитан положил на ладонь Романцова тяжелую руку. — Я думаю, что из вас выйдет хороший командир отделения. Кто у вас самый лучший боец?
— Клочков!
Капитан изумленно взглянул на Романцова.
— Вы шутите?
— Он исполнительный, быстрый, ловкий. Он никогда не спорит. И военное дело знает.
— Клочков — вор! — сказал Шостак. — Он ведь был поваром, за воровство сидел в тюрьме. Мелкий воришка!
Выйдя из землянки, Романцов в отчаянии прижался к стене. Он был растерян и подавлен. Ему захотелось вернуться и рассказать Шостаку все, все! И как он был в Ораниенбауме снайпером, и как его наградили двумя орденами и медалью…
Он не вернулся. Пожалуй, только из-за гордости. А, может быть, из-за стыда. И этим он сделал свою жизнь на долгие месяцы еще более тяжелой и мучительной.
Часто ночью он ворочался на жестких нарах и с ужасом думал о том, что будет с ним, если дивизия скоро пойдет в бой. У него восемь бойцов. Много или мало? Много! Ручной пулемет и шесть винтовок. Еще у Романцова винтовка, хотя теперь и не «снайперка».
Глядя на постепенно затухавшие в печке угли, он представил себе: вот вспыхнула в вышине красная ракета. Атака! Пора выпрыгнуть из окопа, крикнуть бойцам — «вперед!», итти на врага. Даже у бывалого сержанта, у офицера в этот последний миг невольно, помимо желания возникает сомнение: «а выполнят ли мои солдаты боевой приказ?» Лейтенант Сурков однажды признался ему в этом. Как же быть Романцову с его отделением, с ленивым Молибога, с унылым Тимуром? Что надо сделать, чтобы его отделение стало боеспособным?
Парторгом роты был старший сержант Сухоруков, уже немолодой, знающий свое дело коммунист. Он был снайпером, убил 27 финнов, недавно его наградили орденом Красной Звезды. Когда Романцов сказал ему, что не знает, как надо командовать отделением, — Сухоруков заливчато рассмеялся:
— Уморил!.. А я думал, какое-либо осложнение. Чрезвычайное происшествие. Упаси боже! Дисциплину надо укреплять. Дисциплину!
А
И все-таки его не любили.
По вечерам командир роты Лаврецкий играл в шахматы с капитаном Шостаком. Играл он плохо, и Шостак обычна давал ему фору офицера. Они непрерывно курили и пили чай, Ординарец за вечер кипятил им три-четыре котелка чая.
— Я тебе скоро буду давать в фору еще короля, — шутил Шостак.
Лейтенант невесело посмеивался.
Однажды в землянку зашел Романцов и отрапортовал ротному, что суточный наряд сдан, никаких происшествий не случилось. По жадному его взгляду, брошенному на шахматы, Шостак понял, что Романцов — игрок. И предложил ему «сгонять» партию.
Играл Шостак медленно, осторожно, сжимая плотно фигуры сильными пальцами, и бормотал задумчиво:
Нас водила молодость В сабельный поход. Нас бросала молодость На кронштадтский лед. Боевые лошади Уносили нас. На широкой площади Убивали нас.«Багрицкий» — догадался Романцов.
Проиграв Романцову подряд две партии, капитан повеселел. Он угостил сержанта чаем и папиросами.
— А кто ваш отец, Романцов? — спросил он, поглаживая ладонью мягкий подбородок.
— Народный учитель, товарищ капитан, директор средней школы. Он — заслуженный учитель республики.
— Я тоже учитель, — улыбнулся Шостак, — бывший ленинградский учитель. Знаете, сержант, педагогический опыт изрядно помогает в работе. Командиру, даже командиру отделения, сержанту надо обязательно обладать педагогическими навыками. Был у нас когда-то генерал Драгомиров. Выдающийся, может быть подлинно великий, военный педагог. Вы не читали его сборники приказов? Будут подходящие условия — почитайте! Я дам книгу! Там много умных советов, основанных на глубоком знании армии и солдатской души… Привыкаете к отделению?
— Да как вам сказать… — вяло протянул Романцов, вертя шахматного коня.
— Трудно? Понимаю. Вас, вероятно, удивляет, почему такие сержанты, как Голованов, чувствуют себя легко и спокойно. А он, действительно, — хороший сержант. Вы слишком глубоко берете. Романцов.
Шостак откинулся на спинку стула и взглянул на Лаврецкого. Ротный понимающе кивнул головою, хотя не слышал, о чем они говорили. Он еще не пригляделся к Романцову.
— Есть такое понятие: глубокая пахота. Когда плуг глубоко взрезает целину. Это хорошо! Я доволен и желаю вам поскорее стать отличным командиром. Но не забывайте о Тимуре. О том, что я говорил вам. О любви к людям!