Начало пути
Шрифт:
«.. Мы видим на примере третьего батальона, что отсутствие оперативного руководства приводит к снижению процента комсомольцев-истребителей», — монотонно читал Анисимов.
Романцов знал, что сам Анисимов не убил ни одного немца. Раньше он относился к этому безразлично. Сейчас же он почувствовал глухое раздражение.
Полковник сидел в центре, положив на кумачевую скатерть тяжелые руки. Романцов заметил, что он не откидывается на спинку стула. Худое, с резко выдающимися скулами, крепко очерченными губами и твердым подбородком, лицо полковника было усталым. Если
На передней скамейке сидел сын полковника — разведчик, награжденный орденом Красного Знамени. Полковник был уже старик…
Романцов вспомнил рассказы бойцов О комдиве: и то, что он начал военную службу солдатом, и был ранен под Царицыном, и командовал эскадроном, и зарубил польского генерала. На приготовительном курсе в Академии имени Фрунзе он сидел два года. Для Романцова это обстоятельство было особенно ценным. У бывшего солдата была сильная воля. «Курослепов чем-то похож на полковника», — неожиданно подумал Романцов, хотя внешнего сходства между ефрейтором и командиром Дивизии не было.
«Это люди одной судьбы», — сказал он себе.
Он наклонил голову. Радостное волнение охватило его. Это было гордое сознание его кровного братства с такими людьми, как полковник Медынский и ефрейтор Курослепов. Затем он снова взглянул на море, и все его чувства и мысли слились в чувство ликующей радости жизни.
Анисимов продолжал монотонно и скучно читать доклад. Досадливо сморщившись, Романцов прошептал: «Какой балбес! Химически чистый бамбук!» И он решил выступить в прениях.
— Товарищи, я недоволен докладом товарища Анисимова. Недоволен, ибо подсчитывать проценты не дело комсомольцев. Пусть этим занимаются писари. Надо говорить сейчас, именно сейчас, когда немцы вышли к Волге, о другом. И помнить, что комсомол создан для другого, а не для процентов. В чем же заключается это другое? Долгие годы мы были мирными людьми. Товарищ Сталин в письме агитатору Иванову предупредил нас о том, что война приближается, что надо держать советский народ, в состоянии мобилизационной готовности. Выполнили мы это указание товарища Сталина? О, бесспорно, мы устроили сотни заседаний и конференций, мы прочитали сотни докладов. Но мы не создали военного поколения! В этом наша вина! И моя! И всех нас…
Полковник вынул из кармана портсигар, но почему-то не закурил. Он отлично знал снайпера Романцова, вручил ему в этом году два ордена.
Он взглянул на Романцова. Узкоплечий юноша стоял на трибуне. Он был легкий, но крепкий, полный внутреннего напряжения. Твердый профиль, раздувающиеся ноздри, звонкий, прерывающийся от волнения голос, — все в нем говорило о молодости. И хотя многое в рассуждениях Романцова показалось полковнику наивным и даже неправильным, он примирился с этим, увлеченный искренностью
— …Возьмем, к примеру, такой случай, — продолжал Романцов. — К нам во взвод приходит новый боец. Комсомолец? Да, комсомолец. А в чем же проявляется его комсомольская натура? Он умеет первым выстрелом поразить на триста метров движущуюся мишень? Нет! Он умеет бросить на пятьдесят метров гранату? Тоже нет. А пробежать восемь километров с полной выкладкой? А спокойно прожить неделю без табака и никому не жаловаться, что нет, табака? Нет, нет и нет! Он даже не думал об этом, он аккуратно платил членские взносы…
— Я не предлагаю на собраниях учиться метко стрелять. Для этого есть командиры взводов и отделений. Я думаю, что надо говорить о воспитании в комсомольцах суворовского характера. Это будет полезнее! Надо начинать с мелочей… Мы живем с вами в суровое, но прекрасное и неповторимое время. Я говорю так, хотя знаю: немцы стоят на Волге и на Кавказе, а Ленинград уже год в кольце блокады. Но пусть эти неудачи не опечалят, а ожесточат наши молодые сердца. Будем учиться мужеству у того неизвестного ленинградского ополченца, который нацарапал на срезе сосны в Таментонском лесу, где сейчас наше боевое охранение: «Здесь остановили немцев воины Ленинградского ополчения. Умрем, но отсюда не уйдем! Ленинград был, будет и навсегда останется русским! 16 сентября 1941 года».
После собрания Романцов зашел к своему приятелю технику-интенданту 2-го ранга Сухареву. У Романцова в дивизии было много приятелей. Он обладал каким-то особым умением дружить с людьми. Только Подопригора относился подозрительно к этому свойству Романцова. Однажды он при Курослепове сказал бойцам:
— Ласковый теленок двух маток сосет! Сережка Романцов любит лишь одного себя. Уж я-то знаю!..
Бойцы удивились, что Иван Потапыч на этот раз не заступился за своего друга…
Романцов и Сухарев пили крепкий, густой, как деготь, чай. Приятно возбужденный Романцов шумно и напористо доказывал, что Анисимов, если он хочет иметь авторитет у комсомольцев, должен непременно пойти в засаду и убить немца.
— Он близорукий! Честное слово, близорукий! — с виноватым видом говорил Сухарев, высоко поднимая реденькие брови, от чего на его лице появилось унылое выражение.
— Не надо быть комсоргом полка!
— Тебя назначить?
— Может быть, и меня. Или тебя. Все знают, что ты, хотя интендант и жулик…
— Ну, ну… — сердито замычал Сухарев.
— Жулик, а все же убил шесть немцев. Знаешь, кому надо было бы быть комсоргом? Курослепову.
— Старик!
— Нет, он не старик, он моложе тебя! — вскричал запальчиво Романцов. — В нем есть мудрость жизни. Он был бы отцом комсомольцев, умным, всепонимающим отцом…
Сухарев улыбнулся. Романцов отодвинул чашку и вяло сказал:
— Во время войны не надо устраивать собраний.
— Нет, нет, в этом ты перегибаешь палку, — вытирая полотенцем пот со лба, жалобно ответил Сухарев, — Без собраний не обойтись. И Анисимов — отличнейший человек!