Начало Руси
Шрифт:
Немудрено, что с такими приемами спор может длиться до бесконечности, ибо нет никакой возможности поставить норманистов на историческую почву, т. е. сделать для них точками отправления факты несомненно исторические. От норманизма требуется доказать тождество Варягов и Руси; а он это тождество считает не подлежащим сомнению и делает его исходным пунктом. Ему доказывают, что сама наша летопись первоначально не смешивала Русь с Варягами, а начала смешивать позднейшие ее редакции. Он на эти доказательства не отвечает, хотя говорит о какой-то окончательной редакции, в которой слово Варяг означало уже не дружинника, а торговца (стр. 422). Норманизму указывают, что нет никаких европейских свидетельств о путешествии варяжских дружин в Царьград через Россию ранее второй половины X века. А он отыскал одну сагу, из которой можно вывести заключение, что один исландец ездил в Константинополь в первой четверти X века; впрочем, с некоторыми натяжками получается и еще один таковой же исландец; причем предполагается, что они служили там в отряде Варангов (424). Но, во-первых, это единичные случаи, и исландцы путешествовали в Грецию через Западную Европу, а не Россию. Во-вторых, Византийцы о Варангах упоминают только с XI века, тогда как о народе Русь они ясно говорят еще в IX веке. Способ, посредством которого норманизм устраняет последнее возражение, есть верх совершенства относительно критических приемов. Что Византийцы не упоминают о Варангах в IX и X веках, это совершенно естественно - отвечает норманнская теория: - они говорят о Руси, а ведь Руси и Варяги одно и то же. Блистательным подтверждением этому тождеству служит один византийский памятник конца XII века: там есть замечание, помещенное в скобках, что название Варанги принадлежит общему, разговорному,
Что можно отвечать на подобные соображения и выводы? Замечательно, что даже такой добросовестный, основательный ученый, как А. А. Куник, не может не прибегать к голословным, гадательным выводам, защищая скандинавское происхождение Руси. Он игнорирует столь известный факт, что название Рось принадлежало именно простому народному языку, а в более литературном стиле византийцы заменяли- его словом Тавроскифы. Но таково уже свойство норманнской теории: без крайних натяжек ее защищать невозможно.
Не более имеет значения и повторяющаяся ссылка на Бертинские летописи по поводу русского посольства в 839 году, т. е. на фразу ex gente Sueonum. Мы уже не раз говорили, что о шведах здесь не может быть речи, потому что у них не существовало титула хакана или кагана, тогда как у русских славян он был. Данное известие Бертинских летописей разделяется на две части, неравные по качеству. В первой части послы объявляют, что они принадлежат народу Рось и что государь их называется хаканом. Эта часть есть данное несомненное, не подлежащее спору; автор латинской хроники не мог его придумать. Затем он прибавляет, что навели справки (конечно, потому, что народ Рось не был еще хорошо известен при франкском дворе) и оказалось, что это были люди из племени Свеонов. Но если тут разуметь шведов, то вторая часть известия несогласима с первою. Первая сообщает факт бесспорный, а вторая только мнение автора или франкских придворных, мнение, которое всегда может быть случайно и ошибочно; притом неизвестно, подтвердилось ли это мнение, и нет никаких сведений о дальнейшей судьбе русского посольства. Мы имели полное право предположить здесь или этнографическое недоразумение со стороны людей, подозрительно смотревших на неведомых пришельцев, или ошибку переписчика. Подобные этнографические недоразумения или просто описки очень нередки в средневековых источниках, и сами норманисты часто находят в них ошибки или позднейшие вставки, особенно там, где это полезно для их теории. Например, автор "Дополнений" старается доказать, что Gualani одной латинской хроники не означают Alani, а их надобно читать Guarani = Guarangi = Barangi (655); что в другой хронике стоит Wandalorum вместо Warangorum (658), и затем с помощью разных натяжек этих Гваланов - Варангов приурочивает приблизительно к половине X века (659); напрасные усилия, так как все еще далеко до половины IX века, т. е. до времени, в которое Русь громко заявляет о себе в Византии. Упомянутое выше известие Табари о Руссах VII века, как было замечено, г. Куник пространно доказывает позднейшею вставкою (379). Он делает и многие другие поправки в источниках. (А между тем продолжает читать у Дитмара ex velocibus Danis вместо подлинного Danais, стр. 451.) Но относительно Бертинских летописей мой противник не допускает недоразумения или ошибки и не сомневается, что тут надобно разуметь шведов (631); хотя и соглашается, что нарицательное хакан нельзя обратить в собственное имя Гакон (681); следовательно, ничем не объясняет безвыходного противоречия. Правда, он затрудняется несколько предположить деятельные сношения шведов с греками в первой половине IX века, так как ни в Швеции, ни на острове Готланде не находили золотых византийских монет той эпохи; но это затруднение легко устраняется рассказом Нестора об Оскольде и Дире, которые около 862 года отпросились у Рюрика на службу в Византию, конечно, уже имея некоторое знакомство с ее делами (423). Таким образом археологический факт должен уступить баснословному рассказу. Любопытно, что, отстаивая басни так называемого Нестора, уважаемый оппонент исправляет его хронологию и полагает, что призвание Варягов совершилось прежде 862 года (394 стр.).
Как бы то ни было, а, оставаясь при первой части в упомянутом известии Бертинских летописей, при той части, которая неопровержима, мы получаем ясное иноземное свидетельство о существовании Русского княжества в Восточной Европе еще в первой половине IX века, следовательно во времена до-Рюриковские. Что же касается до второй части известия, то заметим следующее: если и встречаются две, три сбивчивые фразы относительно Руси, то именно у некоторых западных, латинских писателей, мало или совсем ее не знавших, тогда как Византийцы, хорошо знакомые с нашими предками, не подали ни малейшего повода смешивать их с Норманнами.
Далее обратим внимание на критическое отношение нашего противника к Славянорусскому племени. Оказывается, что если бы Русь была славянским народом, то морские походы на Византию не были бы возможны. Почему же? Да просто потому, что славяне неспособны не только к морскому, но и к речному судоходству. Другое дело Норманны, которые "проволакивали свои ладьи мимо Днепровских и Двинских порогов" (393). Во-первых, я уже докладывал, что такое переволакивание лодок мимо порогов есть плод пылкого воображения; о нем не говорит ни один источник; известно, что Константин Б. описывает, как Руссы проводили свои ладьи сквозь Днепровские пороги5 . Во-вторых, что эти Руссы были Норманнами, требуется еще доказать. Вообще рассуждения о том, что Русь была хорошо знакома с морем, а следовательно, не могла быть славянскою, что славяне, живя внутри страны, не могли освоиться с морем внезапно (378) - все подобные рассуждения более или менее гадательны. Сам автор упоминает о существовании Сербских пиратов; укажу еще на мореходство у славян Балтийских и славян Новогородских; следовательно, о неспособности славян к морскому делу не может быть и речи. Затем, прежде нежели говорить о внезапном знакомстве с морем, надобно было опровергнуть доказательства исконного существования Руси на берегах Азовского моря, между прочим опровергнуть относящееся сюда известие Масуди. Наконец, казацкие походы XVI и XVII веков в Черное и Каспийское моря совершенно уничтожают помянутые рассуждения: известно, что казаки принадлежали к Славянорусскому племени и жили даже не на морских берегах. Новгородцы также жили не на Балтийском море, по которому они плавали. Для русских славян, даже обитавших внутри страны, дорога к морю была открыта, благодаря большим судоходным рекам.
В том же гадательном роде находим соображения, отрицающие тождество Руси и Роксалан. Это тождество есть одно из самых главных оснований моей теории; против него я не встретил доселе ни единого серьезного возражения. А. А. Куник в настоящем своем труде широко распространяется о многих предметах второстепенной и третьестепенной важности; но относительно Роксалан он голословен и очень краток, как и относительно других важнейших моих оснований. Когда-то он написал рассуждение: "Псевдорусские Роксалане", где с помощью многих натяжек, исторических, этимологических и этнографических, старался доказать, что Роксалане и Русь не одно и то же и что Роксаланский народ с появлением Гуннов исчез из истории. В прежних статьях мы уже указывали на несостоятельность такого вывода. Но мой противник думает, что навсегда покончил с Роксаланами. Он только мимоходом напоминает о своих главных доказательствах: Роксалане не могли быть славянами, потому что это степные наездники (367), степной народ (362); "причисление диких Роксалан к славянской семье обнаружило бы совершенное незнакомство с сравнительной историей военного быта у кочующих и у оседлых народов" (ibid.). Такими-то фразами почтенный ученый отделывается от неприятных для него Роксалан. А любопытно было бы хотя слегка познакомиться с тою сравнительною историей военного быта, на которую он ссылается; вероятно, мы узнали бы тогда много удивительных фактов. Но как бы то ни было, а эти несносные Роксалане существовали и совсем не думали исчезать из истории. О них свидетельствуют не только исторические писатели, но и знаменитые Певтингеровы таблицы, которые обнимают время от Августа до Юстиниана включительно. (Так утверждает известный их знаток Дежардэн. См. Revue historique 1876. No 1.) Здесь Роксалане помещены там же, где потом находим и народ Рось, между Днепром и Доном; притом они, как сильное племя, обозначены более крупными буквами, нежели их соседи. Отвергать тождество Роксалан и Роси, по моему мнению, все равно что спорить против очевидности.
Итак, Роксалане будто бы не могли быть Славяне, потому что имели конницу; а Русь не могла быть славянскою, потому что имела судоходство и еще потому, что она объединила народы, разбросанные на обширных равнинах (393). Оказывается,
Голословно отрицая всякую связь между Роксаланами и Русью, автор "Дополнений" к Каспию не раз спрашивает, почему же ни один источник не говорит о морских походах Руси до так называемого Рюрика. Ответ на этот вопрос уже был мною предложен; но по обыкновению норманисты не обратили на него внимания. Я говорил в том смысле, что Русь, конечно, и прежде была знакома с Каспийским и особенно с Черным морем; когда же она объединилась и достигла известной степени могущества, то уже не ограничивалась более мелким пиратством или плаванием для торговых целей и для найма в иноземную службу, а стала предпринимать походы в больших силах, и в 865 году сделала нападение на самый Константинополь. Это нападение и заставило Византийцев громко заговорить о Руси, хотя по всем признакам они уже давно были знакомы с нею. (О том, например, свидетельствует патриарх Фотий в своих "беседах".) Наш летописец почерпнул начало Русской истории из византийского рассказа о нападении 865 года и приурочил к этому событию мнимое призвание Варягов с Рюриком и Оскольдом во главе. Я уже замечал, что если бы нападение на Константинополь случилось столетием ранее, то Рюрик и Оскольд в нашей летописи, конечно, были бы отнесены на сотню лет выше. Если противник не согласен с таким заключением, то пусть прежде всего потрудится доказать, что известие нашей летописи о событии 865 года совершенно самостоятельное, а не заимствовано буквально из хроники Амартола.
Но довольно о доказательствах исторических и этнографических. Нам остается сказать еще несколько слов о столпах норманнской системы; столпами она называет свои доказательства филологические. Мы с своей стороны говорили и повторяем, что вообще филология, как наука, имеет более или менее развитые стороны, но что самую слабую составляют словопроизводства. В этом отношении постоянно возникают споры или новые объяснения. А где есть возможность делать разнообразные выводы, там невозможно требовать точности. Если происхождение слов, даже взятых из современного языка, часто совсем не находит себе объяснения или объясняется гадательно, то можно ли ожидать точного определения слов отживших, известных только по письменным памятникам? Всего менее можно ожидать его при разборе названий собственных, личных и географических. Норманизм, однако, претендует на эту точность. Мы уже указывали на слабую сторону славянорусской филологии, именно на весьма распространенную привычку отказываться от русских слов. Если корень слова и его история не поддаются легкому объяснению из славянского языка, то оно немедленно относится к заимствованным из немецкого, или из финского, или из татарского; или просто замечают, что это слово не русское. Почему же оно не русское? Да оно звучит не по-славянски. Другими словами, оно кажется не славянским, и на этом кажется нередко строят филологические выводы. Много обнаруживается промахов вследствие подобного приема. Некоторые слова считались заимствованными у татар, потому что они якобы звучали по-татарски, а потом эти слова оказывались в памятниках дотатарской эпохи; некоторые русские названия считались финскими, а они отыскивались у Дунайских или у Западных славян. Кстати укажу на следующий курьез. Еще недавно записные филологи считали (в "Слове о полку Игореве") карна и жля именами двух половецких ханов, тогда как они означают скорбь и жалость, а слово жля в том же значении встречается и в летописи. Эти половецкие ханы продолжали существовать даже после того, как их несостоятельность была указана. И кем указана? Вельтманом, которого никто и не считал глубоким филологом. Или напомню оригинальную историю с греческим словом гира, которым Константин Багрянородный объяснил русское полюдье; нашлись ученые, которые дуга считали словом русским, a polydia греческим, т. е. совершенно наоборот. Много еще неверных, но общепринятых словопроизводств обращается и до настоящего времени. Между прочим, филологи, открывая разные законы, долго не замечали такого простого закона, как народное осмысление слов, утративших свой первоначальный смысл; при своих словопроизводствах они иногда совсем не замечают того, что имеют дело не с коренным значением слова, а с его позднейшим осмыслением, основанным на созвучии. Например, для них немец доселе происходит от немой (вроде летописного объяснения Переяславля от перея славу). Лингвистика нередко дает нам смелые и положительные объяснения там, где добросовестность требовала сказать: "не знаю". Норманизм, как увидим ниже, не только употребляет явные натяжки, чтобы объяснить некоторые древнерусские слова, но и выставляет иногда такие законы в русском языке, которые в действительности не существуют6 .
Как в русской истории г. Куник держится системы исчезания целых больших народов неизвестно куда, так и в русской филологии он держится системы объяснения русских слов преимущественно чрез заимствование их у инородцев. Напр., слово враг или ворог, заимствовано из готского языка (406), вор из финского (408), якорь и костер из шведского (416), топор из какого-то каспийского языка (71 и 678) и т. д. и т.д., всего не перечтешь. Если поверить подобной этимологии, то наш язык, по крайней мере наполовину, окажется сбродом слов, заимствованных у всех соседних и даже не соседних народов. Какое смешение эпох, влияний и отношений в истории языка! Какое смешение созвучий с тождеством и общих родственных по корню слов с заимствованиями. Вообще у наших противников, как скоро зайдет речь о словопроизводствах, тотчас начинают смешиваться понятия о принадлежности известных слов известному народу с определением их корней при помощи сравнительной филологии. Г. Куник с особенным усердием останавливается на объяснении названий Варяги и Русь (400 и след.). Это целая этимологическая диссертация. Между прочим, он много возражает против толкования слова варяг- волками и врагами, хотя в настоящее время едва ли какой-либо серьезный ученый держится этого толкования. Он доказывает, что это слово произошло от скандинавского Waring, соответственно древнерусскому po тник или присяжник, в смысле наемного воина. Может быть, это и верно; но трудно следить за всеми перипетиями, которым автор подвергает соединявшиеся с данным названием понятия, проводя их по разным странам и народам. Много тут гадательного, и сам автор прибегает иногда к помощи вероятно, кажется и разным ссылкам на сказочные свидетельства, между прочим, на басню нашей летописи о Варягах. Так как мы никогда не утверждали, что слово Варяг славянского происхождения, то и не будем останавливаться над ним. Что же касается до имени Русь, то г. Куник снова возвращается к отождествлению его с финским Pom си; так финны называют шведов (437 и 672). Он предполагает здесь первоначальную гото-шведскую форму Hrods, которая перешла к финнам от шведов. Эту мысль он пытается подтвердить целым рядом всевозможных натяжек, исторических и этимологических. Не считаем нужным углубляться в эту путаницу. Мы только напомним, что прежде, нежели предпринимать ее, надобно было, во-первых, доказать тождество названий Ротси и Русь. Если это тождество, а не созвучие, то почему же финны именно русских-то и не называют Ротсами? Если это название перешло к финнам от шведов, то почему же сами шведы себя так никогда не называли и почему история не знает никакого народа Рось или Русь в Скандинавии? Мы предпочитаем то мнение, которое видит в этих названиях только внешнее подобие, но разные корни и разное значение. А во-вторых, и это самое важное, можно ли доказывать происхождение названия Русь от предполагаемой шведской формы Hrods и даже от Hrodthgotов (441), когда уже была указана несомненная связь названия народа Русь или Рось с именами рек Восточной Европы? Прежде надобно было опровергнуть эту связь; к сожалению, норманизм мало внимания обращает на важнейшие доказательства своих противников.