Начало времени
Шрифт:
Право же, это были замечательные коньки! Я их подробно рассмотрел и уже давно помышлял о том, что не худо бы и себе сработать такую пару копечков. Единственным серьезным препятствием к осуществлению замысла была — проволока… В те времена она не валялась на свалках и мусорных кучах. Не всегда она имелась даже в кузне Остапа!
Остап подковывал пару коньков за большой красномедный пятак. И все же к его услугам могли обращаться только старшие, парубки…
Лихо, шумно, выделывая сногсшибательные фортели, катались ребята — малые и большие — на «нашей луже». И нам, стоявшей у края мелюзге, было весело. Довольно часто, правда, ребят подводила «оснастка» — то предательски отходила палочка–закрутка, то слабели веревки. Катанье то и
Эх, коньки–конечки, зависть детства моего!
…И вдруг появился Володя. Младший из трех сыновей-поповичей. По сравнению с нами, в рваных зипунишках распояской и с чужого плеча, в лаптях или постолах, в латаных–перелатаных отцовских валенках, Володя выглядел, как молодой бог. Из добротного серого сукна шинелька (еще дореволюционная, гимназистская или юнкерская) сидела на нем как влитая. Спереди и сзади сверкала она золотом пуговиц. На руках Володи красовались не нашенские неуклюжие, об одном торчащем толстом пальце овчинные рукавицы, а белые и тонкие шерстяные перчатки. Шапку–ушанку из серого каракуля с особым кожаным верхом — из чередовавшихся зелено–красных четвертушек — поповский отпрыск повязал с невиданным шиком — не на подбородке, а сзади! Разумеется, и эдакая картинная ушанка ни в какое сравнение не шла с нашими бараньими шапками — лохматыми, бесформенными, налезавшими на глаза вороньими гнездами.
Но главным было то, на чем Володя прикатил! Мы понимали, что по льду прикатить можпо было только на коньках, но то, что увидели, превосходило всякое воображение. Чудо сверкало до того, что даже рассмотреть себя не позволяло!
До этой минуты все, обладавшие превосходными коньками, все вдруг как бы оказались обворованными. Разве жалкие чурки, опутанные веревочной рванью с торчащими, как кость в горле, палками можно было теперь считать коньками!
Бросив катанье, все стояли посрамленные, растерянные, изумленные. Но мало–помалу проходил столбняк, и медленно, точно воробьи на клев, потянулись мы к Володе. Приблизился и я. Чудо затмило собой даже Володины желтые ботинки, собственно оседлавшие сверкающие коньки.
Будто вода прорвала греблю, посыпались вопросы, все заговорили шумно, не скрывая изумления.
— Где купил?..
— В лавке Йоселя?..
— А сколько они стоят?..
— Они что — из серебра сделаны?..
— А как они держутся без веревок и закрутки?..
— Они ключом завинчиваются, — с деланной небрежностью вынул Володя из кармана шинельки блестящую крестообразную железку. Нет, эта железка не стала ключом к прекрасной тайне! Вопросы сыпались дальше.
Володе наши вопросы падоели. Он усмехнулся и, отстраняя нас, развел руками — словно собирался взлететь. Покачнувшись влево–вправо, заводя руки в белых перчатках за спину и возложив их на прямоугольный хлястик, украшенный двумя золотыми пуговицами, он легко, точно и впрямь на крыльях, унесся от нас.
Мы, что-то дико крича и толкаясь, бросились за ним, не ведая зависти, испытывая одно лишь чувство бескорыстного восторга оттого, что есть на свете такие чудеса. В беге за поповским сынком мы воображали себя причастными к чуду!
…У края дороги желтеет песчаная осыпь косогора. Над косогором — сосны, стволы которых высветлены внезапным солнцем. Синие и резкие тени сосен точно трещины на снегу. Солнце скрылось за тучу, темнеют силуэты сосен.
Еще затянет к вечеру тонким стеклом проталины и мочажины, бугристою наледью застынет заговорившая вода, но уже пришла весна звонких ручьев, праздник света, пляска голубых теней.
Вечером отец, выслушав мой все еще прерываемый вздохами изумления рассказ о чудесных конечках, многозначительно сказал матери: «Контрабанда! Небось дружки Петри доставили с той стороны».
«Та сторона», — я знаю, — называется «Бессарабия». Моему воображению рисуется что-то зловеще–черное, едва проступающее
Гулки, все раскатистее в весенней мартовской ночи выстрелы. Упруго звенит — от тонкой наледи поверх осевшего снега — эхо. Кто-то расплачивается свободой и жизнью. Ночь полна страшных тайн, она темна, как и слово «Бес–са–ра–би–я»…
Расстелив перед домом два рядна–верета, мать поднимает над головой сито с просом и смотрит на верхушку груши. И поднятым ситом, и округлившимися неподвижными глазами она, вся настороженно вытянувшаяся, напоминает то птицу перед взлетом, то цыганку с бубном перед танцем. На груше — не дрогнет ветка, лист не шелохнется. Сложив губы трубочкой, мать выдувает из себя воздух — свистит, как умеет. Это она зовет ветер. И странно, что ветер не привередничает, приходит на этот зов! Мать мерно потряхивает приподнятым над головой ситом, ветер подхватывает падающие из него горсти обмолота и на лету, как бы большим гребнем, расчесывает их. Живой холмик золотого проса растет рядом с материнскими босыми ногами; чуть дальше — растянутой дюной — просо в плевелах; еще дальше — разбежались просеянная мякина и мягкие метелочки соломки. Чистое просо, весь растущий холмик, роится, как багровая муравьиная куча перед грозой.
В соседнем селе, насколько мне известно, есть такая вещь, как просорушка. Это вроде небольшой мельницы. Она «делает из проса пшено». Сосед Симон собирается навестить просорушку и обещает прихватить и наше просо. Его у матери с гулькин нос, как она сама говорит. Батюшка ей мерку отвалил за помощь в уборке этого же самого проса. Правды ради надо сказать, что на этот раз мать на помощь не звали. Сама как бы навязалась. Отец, конечно, поворчал по этому поводу. Но с некоторых пор и у него обозначился свой «предел». Как-никак не он кормилец, а мать…
Симон уважает мать, жалеет ее. С отцом у него сложные отношения. Оба они бывшие активисты комнезама, оба вышли из него. По разным мотивам, но вышли. А все еще цапаются, выясняют отношения. Симон — благодушен и, по словам матери, «из врага сделает друга». А отец, мол, наоборот, до того всегда зол и неуютен, что, кроме учителя и попа, никто его не может вытерпеть. Не человек, мол, а крапива: кто ни пройдет, всех острекает.
С Симоном ссориться не так-то просто. То и дело показывает два ряда белых зубов: смеется, все оборачивает в шутку. «Блажит Карпуша! И чего ему от меня нужно? Отощал, видно, оттого и злой стал. Заколю кабанчика — сальца принесу. Добрей станет!» — говорит Симон матери и первый смеется. Мать вздыхает — трудно ей быть судьей меж отцом и нашим соседом.
Отец недолюбливает Симона за то, что — не в пример самому отцу — тот очень хорошо знает, чего хочет. А хочется Симону стать крепким хозяином. Как Терентий, бывший его, Симона, хозяин…
— Даже в «Интернационале» так пишется! Кто был никем, тот станет всем! — уже вполне серьезно, подняв палец, заканчивает Симон. — Али зазря я бился за новую власть?
В гражданскую Симон в Красной Армии воевал против Махно и Григорьева. Был кавалеристом. Врангеля добивал в Крыму. Грамоту он так и не осилил, и ничем, кроме хозяйства, не интересуется. Увидит отца, читающего газету, усмехается: «Лишнее это, ненужная морока мужику». — «А мужик — не скотина для жвачки, ярма и навоза», — желчно парирует отец.