Начало времени
Шрифт:
Наконец отец снова затолкал в обойму — кое–где уже тронутую точечками ржавчины — все пять патронов и отдал ее командиру:
— Пять бандитов убить можно, если, конечно, попасть…
И точно мы были артистами, и дольше после выхода оставаться на публике нам приличие не позволяло, отец взял меня за руку, чего раньше никогда не делал, и мы с достоинством удалились домой.
Навстречу нам шла мать. Перегнувшись вперед и обхватив полотенцем наш единственный круглый чугун, несла она комсомольцам дымящуюся, только что отваренную картошку. Смуглое лицо матери еще хранило след от горящей печи и ту затаенную добрую улыбку, которую я всегда
Меньше всего, видно, отец ждал встретить сейчас Марчука. Да еще где? На нашей завалинке! Сидит себе скромненько, читает газету. Как ни в чем не бывало поднял глаза на нас.
— Ну как они? Стрелять смогут? — словно только что прервали об этом разговор с отцом, спросил Марчук.
Отец остановился, удивленно вытянул губы.
— Ну и ну! — вместо ответа повертел головой отец. — Никак я в толк не возьму, Марчук. Ты учитель или колдун?.. Знал, значит, что комсомольцев к нам направят? И зачем — знал? Ведь Гаврила — и тот ничего еще небось не знает. Почему ты, Марчук, обо всем всегда наперед знаешь?… Ох, видать, ты хитрец каких мало! Кажется мне, что в нашем селе ни один волос ни с одной мужицкой потылицы не упадет без тебя… Колдун ты, как есть колдун!..
Отец опустился на завалинку рядом с учителем, помолчал с видом оскорбленного достоинства. Недоверие к нему, скрытность учителя явно обижали отца.
— Ты что ж, выходит, мне не доверяешь? Что не партеец я?
— Нет, Карпуша, нет. Видишь — и Гавриле ничего я не сказал. Тут такие дела… И вправду колдовать приходится. У самого голова, как макитра с опарой. Через край прет. Погоди немного. Все, все узнаете… А ты не беспокойся. Хлопцы скоро тронутся в дорогу. Ночевать не будут.
Отец отвернулся, пожал плечами. Марчук с виноватой улыбкой смотрел на него.
— Ладно, не сердись. Мне самому нелегко теперь. Не хватало б, чтоб ты и Гаврила рассердились на меня. Еще самую малость — я вам все свое колдовство раскрою.
— Дай-то бог… Я не сержусь. Ежли нельзя, не говори. А хлопцы — толковые! Только без патронов они пока…
— Патроны им доставили. Уже там, на месте ждут их.
— И это ты знаешь!.. Ну, жох! Одно только скажи мне, Марчук. Весной к тебе брат приезжал… Так то брат или…
— Я бы такого брата… Вроде твоего поручика Лунева…
— Я так и думал!.. Ну ладно. Что мне дальше делать? Может, еще чего надо — так ты не жмись, говори.
— Нет, спасибо, Карпуша, — дотронулся Марчук до руки отца в знак, что доволен им. — В эту иочь многое решится. Тут такой узелок распутаем!..
— И все концы в нашем селе?
— Что ты! Отряды посланы в разные места. Бандиты не уйдут. Про наш разговор — Гавриле пока ничего. Ты во хмелю — горяч, а он и тверезый не лучше… Про сэвэу ты, Карпуша, что-нибудь слышал?
— Писали ведь в газете! Союз Освобождения Украины? А если по правде назвать, союз обдуривания Украины. Разве еще не всех изловили? Небось поповичи–мозгляки да офицеры. А платит — заграница…
— Вот именно, — согласился Марчук. — Новую силу из-за кордона шлют. Тут кое-кто ждет гостей… Вот всех — и зараз, и в капкап, — перед собой загреб воздух учитель и крепко сжал руку в кулак.
— Ты за этим в Харьков ездил?
— Потом, потом, Карпуша… А то вон—малый слушает.
Видно, я забывал временами притворяться, что мне
Он поднялся с завалинки. Все такой же, как всегда, неторопливый, пиджак, накинутый на плечи, с усмешечкой на губах под подстриженными аккуратными усиками.
— Пойду в сельраду.
— Ты эту ночь не ночевал бы дома… А?
— А и не придется ночевать!.. Хватит и мне дела.
Пока шагал через двор учитель, отец смотрел ему вслед, словно решал: оставаться на месте или одной ногой своей устремиться за этим человеком, не спрашивая куда— хоть на край света.
Жучка, проводив учителя, вернулась в конуру. На небе зажглись первые звезды.
Мой детский разум теперь трудился над установлением разницы между «контрабандой», «простой бандой» и «политической бандой», я ловил каждое слово, оброненное взрослыми у колодца ли, у монополки или у нас же в хате.
Хата наша стояла на околице, и в иные вечера напоминала нечто среднее между клубом и ночлежкой. Кто только здесь не перебывал! Барыги и лавочники, перекупщики, искавшие муку и яйца на пятак дешевле, чем на городском рынке; в островерхих башлыках и городских пальто ночью к нам забредали из города и контрабандисты — одни мрачно–молчаливые, другие отчаянно–говорливые и веселые, гонявшие чаи в ожидании провожатых, удобных караулов и безлунных ночей; заявлялись злейшие враги контрабандистов — красноармейцы–пограничники, проверявшие документы (которые всегда были в порядке), подозрительно косившиеся на мешки и баулы (все запретное пряталось в лесу); приходили бабы просить Карпушу письмо написать или мужики, соскучившиеся по информации (как ныне говорится) и желавшие лично расспросить Карпушу «что на свити диется». Уж не говоря об учителе Марчуке, соседе Василе, батюшке Герасиме и других завсегдатаях.
В эти дни, когда только и толковали о бандах, бандитах и комсомольских отрядах, в ряду увлекательных слов — кордонник и партиец, милиционер и уполномоченный — во всей своей значительности вырисовывалось слово: комсомолец.
Слово пришлось мне по душе. В нем слышались веселая и неукротимая сила молодости, ее победное песенное шествие. Шутка ли сказать — комсомольцы не боятся бандитов! И прежде лесных засад и ночных перестрелок в моем сознании выходили на поединок слова. Перед словом «комсомолец» сникало, пятилось слово «бандит». Оно пряталось за кустами, змеей пробиралось овражками, трусливо стреляло в спину. Солнечным проселком, слегка дымя дорожной пылью под развевающимся красным стягом, — не шло, шествовало оно, такое широкогрудое и жизнелюбивое слово: комсомолец!
И было совершенно ясно, что, когда я вырасту, я стану под этим стягом, я буду — комсомольцем. И все же — пока между пылящими гамашами и реющим стягом сквозил бесплотный яростный ветер. Воображение отказывалось, было бессильным найти человеческий образ, достойный слову — его звуку и смыслу. Нужны были плакатные преувеличения, мощный, яркокрасочный символ!
…Завывание ветра в печной трубе, его жесткие удары в окно, поскрипывание и глухие стоны кровли под мокрым соломенным настом крыши долго не давали мне уснуть. Нелепые видения вставали передо мной между сном и явью, я терял ощущение реальности. Я жмусь тревожно к отцу, слышу его горячее дыхание на затылке — мне одиноко и страшно. Предчувствие беды саднит сердце. Кто-то громко стучит в дверь — сердито и нетерпеливо; я слышу пьяные и грубые голоса.