Начало
Шрифт:
Обойдя все коридоры, я нашла дверь, за которой услышала его плач. Сначала я стояла у этой двери, потом поняла – не могу с собой бороться, хочу туда войти. И начала дергать ручку. Закрыто. Мне не открыли! Тогда я села под дверь и стала рыдать. Там плачет мой сын, а я не могу ему помочь. Что с ним делают?
Так я и рыдала, пока ко мне не подошла медсестра – пожилая мексиканка. Она очень ласково и уверенно сказала мне:
– Твой сын здесь, не волнуйся. Ты же знаешь – детки часто плачут.
Она говорила и говорила со мной.
– Послушай, тебе надо принять душ. Пойдем. Видишь – вот дверь, где твой ребенок. А напротив есть душевая. Хочешь, мы оставим дверь открытой, чтобы ты слышала голос своего ребенка? И ты сразу увидишь, как сестра его вынесет. Тут никого нет, не волнуйся. Никто не пройдет мимо, не увидит тебя. Давай, я включу теплую воду. Хорошо? Надо помыть твои красивые волосы. У меня есть отличный шампунь, я тебе его принесу. Он бесподобно
Медсестра говорила очень медленно, она прекрасно понимала, что «удовольствие» надо растягивать, пока мой ребенок на процедурах. Она медленно расстилала в душе полотенце, чтобы я не подскользнулась. Так же медленно она развязывала мне тесемки на халате. Аккуратно помогала мне его снять. Поливала меня водой. И все время комментировала свои действия – медленно, с расстановкой, с убаюкивающей интонацией, но при этом очень уверенно, словно она внушала мне все это. Я же в свою очередь была ей очень благодарна. Я понимала, зачем она так делает, зачем успокаивает меня. В тот момент мне была просто необходима такая помощь. Какая мудрая женщина, знала ведь, что просто объяснить мне сейчас, что делают с моим сыном, и не пустить меня к нему, могло бы обернуться катастрофой.
Когда мне наконец вернули Майки, я поклялась: «Господи, я на две минуты его не оставлю!»
Больше Майки у меня не забирали. И через два дня я абсолютно счастливая покинула госпиталь. Я вынесла Майки в маленькой автомобильной люлечке и больше не выпускала из рук вообще. Это мое счастье. Моя жизнь. Мое все. Так мы с Майки и тусовались в Лос-Анджелесе, и это было чудесно! И совершенно нормально и приемлемо для Америки. Никто не впадал в шок и удивление, никто не спрашивал – что случилось, где ваш муж, ах бедняжка, одна с грудным ребенком. Я не вызывала жалости и была очень благодарна окружающим меня людям за эту атмосферу и здоровое восприятие моей ситуации. Молодая женщина с новорожденным, она полна сил, она веселая и ей хочется жить. Ничего противоестественного в этом никто не находил.
На четвертый день я уже фотографировала Майки в фотоателье – ему сделали паспорт. Жаль только, что со мной не было Анечки – конечно, я очень переживала по этому поводу. Если бы она оказалась в тот момент в Америке, я, наверное, и не вернулась бы так скоро в Москву. Аня – единственная причина моего возвращения. Там мне было очень хорошо. Все как-то сразу получилось. И Америка меня приняла, и я очень полюбила эту страну, и там у меня появилось огромное количество друзей – быстро и как-то очень естественно. В Америке мне жилось просто, очень просто. И по-настоящему хорошо, светло и радостно.На шестой день я повезла Майки на океан. Мы приехали с друзьями и устроили на берегу пикник – праздновали его день рождения. Счастье было бесконечное, и все так радовались за нас. А Майки был таким крохотным, лежал в корзине и был почему-то похож на Брюса Уиллиса. Это было очень смешно.Единственное, что омрачало мой восторг и заставляло бесконечно тосковать, это отсутствие Анечки. Я очень скучала. Со мной всегда были ее фотографии, я постоянно их перебирала, и знала каждую мелочь наизусть: как волосики лежат, челочка. Тут она улыбается, тут грустная. Этими крохотными детальками я и жила. И звонила, как одержимая: «Вы зубы чистили? А с той стороны тоже? А вы ее сейчас причесываете? Как?» И буквально обо всем расспрашивала, выматывая собеседника. Анечка жила в Малаховке с мамой. Ей помогала Татьяна Петровна, наша няня. Мне надо было знать подробности. Сколько Анечка гуляла? Что ела? Сколько ей книг прочитали? Куда повели? Я звонила сорок восемь раз в день и жила от звонка до звонка. И если бы не этот восторг от Майки, даже не знаю, как бы я могла спокойно сидеть на месте. Майки меня очень поддержал. Он всегда был и остается для меня таким счастьем. Майки очень добрый, открытый, никогда не держит зла. И если его кто-то обидел, Майки в ту же секунду готов простить обидчика.
И вот я привезла Майки в Москву. Когда мы оказались все вместе, я просто растаяла. Самый счастливый момент в течение дня наступал, когда мы ложились спать. С одной стороны ко мне прижималась Анечка, а с другой – Майки. Вот так мы втроем засыпали, так и просыпались. Правда, Ане приходилось тяжело, потому что Майки продолжал плохо спать. Очень долго сон давался ему с большим трудом. Иногда он боялся темноты, но постепенно стал отходить. К сожалению, вскоре его страхи вернулись. Ведь мы все втроем пережили очередной вооруженный налет.
Второе ограбление произошло там же, в Малаховке. Но на этот раз все было значительно хуже. Бандиты вломились без масок, с открытыми лицами. В руках у каждого было по ножу, и когда они появились, я поняла, что нас точно зарежут. Я находилась дома одна, с двумя детьми. Димы не было. По прежнему не было никакой охраны.
Позже выяснилось, что нас сдала няня. Не наша любимая Татьяна Петровна, с которой мы живем душа в душу, нет. А другая, практически случайная. Дело в том, что Татьяна Петровна уехала на время к дочери. И мы взяли помощницу –
– Пожалуйста, не беспокойте ее, она такой чуткий человек, так переживает, плачет!
В общем, я выступила на ее стороне. Наверное, я была так благодарна судьбе, что мы все остались живы, что была не до конца адекватна в своих поступках.
Я отдала все. Все, что было в доме: деньги, драгоценности. И снова не могла позволить себе никакой истерики. Рядом дети, надо держаться. Бандит держал нож у моей сонной артерии. Я металась по дому и думала: «Сейчас они заберут все это, а потом? Что потом?» Мы втроем. Одиннадцать часов утра. Помощи ждать не от кого. Страх невероятный. Животный. И себя уже не жалко, в сознании бьется только одна мысль: дети! Как они будут жить после того, как у них на глазах зарежут их мать? Они увидят мою кровь, мою боль и смерть?
Но моя Анечка повела себя потрясающе! Она не переставала говорить, она просила:
– Только не трогайте мою маму! Не убивайте мою маму!
Она вымаливала у них сочувствие.Дети сидели на моей кровати, прижавшись друг к другу. Рядом с ними тоже стояли налетчики с ножами. А я бегала и собирала вещи, деньги.На следующий день после ограбления мы уехали из Малаховки. Я больше не могла там оставаться и ждать, когда нас придут грабить в третий раз. С этим домом было связано слишком много нехороших воспоминаний.
Меня приютила приятельница-англичанка. Мы уехали в Можженку и жили в гостевом домике. Не слишком шиковали, я бы даже сказала наоборот – хлебнули тогда сполна, средств к существованию было в обрез, машина отобрана. Дима тогда мне заявил:
– Ты же отдала все деньги! Вот и живи как хочешь!
Он разозлился на меня. А что мне оставалось делать? Погибать? Умереть, но не отдать? Нет, я все-таки предпочитаю голодную жизнь сытой смерти. Ну, перебивались как-то. Ели макароны с сосисками, спали втроем в одной кровати. Я, Аня и Майки. Но как ни странно, нам было хорошо. Можженка – замечательное место на Новой Риге. У нашей знакомой там английское имение, большой дом, гостевой домик и баня. Домик симпатичный, но не вполне приспособленный для того, чтобы в нем жила семья с детьми. Но я была так благодарна хозяйке за это жилье! Тяжело, конечно, было ездить на работу без автомобиля, но меня кто-то подвозил. По-разному бывало. Дима иногда заезжал на полчаса, привозил продукты. Непростое было время. Навалились апатия и депрессия. Но главное – страх. Я не могла спокойно спать ночью. Страх меня не покидал ни на секунду. Я замирала и прислушивалась к каждому шороху. Я не понимала, как с этим жить и как из этого выкарабкиваться. Мне было страшно и за себя, и за детей. Страх исходил отовсюду, опасность была за каждым углом, за каждой дверью, за окном. Я дергалась от голосов, от птичьих криков, от звука проехавшей машины. Это называется посттравматическое состояние.Я до сих пор не могу быть одна. Мне легче, если в доме куча народа. Легче, если не дадут отдохнуть, почитать. Пусть шумят, пусть бегают, пусть разговаривают. Только не одна дома! И это не страх одиночества – это страх тишины. Не выношу тишины. И телевизор мне не помогает – он неживой. Надо, чтобы были живые голоса вокруг. И это странно – ведь для многих людей публичных профессий очень важно побыть в одиночестве. А у меня такого нет. Максимум, который я могу вынести – это десять метров пустоты вокруг. Но я должна видеть, что есть человек, слышать его. Это последствия ножа у шеи, жутких бандитских глаз, в которых я однажды прочитала, что моя жизнь и жизни моих детей ничего не стоят. Мне очень многое пришлось пережить. Не дай Бог никому такого чудовищного опыта. И конечно, если бы не мои дети, которые не позволили мне тогда отчаяться, не знаю, как бы я нашла в себе силы справиться со всем этим. Но я знала, что нужна им, и это держало меня на плаву.
11
Америка меня очень изменила. Я стала относиться к себе совсем по-другому, стала иначе на себя смотреть. Там все проще, и от этого чувствуешь себя уверенней. От Америки осталось ощущение удачи, такое счастливое чувство легкости, которого мне так не хватало. Америка – замечательная, прекрасная страна. И я очень благодарна ей. Она раскрепостила меня, подтвердила мои догадки относительно того, что я очень свободолюбивый человек. Дала возможность почувствовать себя счастливой, дала передышку между тяжелыми периодами в моей жизни. Америка для меня была как глоток кислорода. Я воспряла, у меня появились силы, вдохновение. Можно сказать, что я снова обрела вкус к жизни.