Нацизм и культура. Идеология и культура национал-социализма
Шрифт:
(Беренс-Тотеноль Йозефа. Фемхоф (Опальное хозяйство). Йена, 1935.)
Тюдель Веллер
Хулиган как герой
— Во всяком случае, они, должно быть, хитрее нас, поскольку находятся в верхах нашего дорогого отечества, тогда как мы копошимся внизу. И мы платим двенадцать процентов в качестве налогов…
Эти слова возвратили
— Прежде всего я намереваюсь, наконец, внимательно взглянуть на все это, — произнес он. — Плохо, конечно, что я впервые слышу об этом. Может быть, нам удастся добиться скидки.
— Ты хочешь увидеться с Лёвенштайном? — спросила удивленно его мать.
— А почему бы и нет? Он не станет вести себя как индюк.
— Никуда ты не пойдешь, Петер. Ведь в нужде мы были согласны на все и подписали все, что нам подсунули.
— Ты собираешься сейчас уйти? — вмешалась в разговор его сестра.
— Конечно, но только после того, как все выясню. В конце концов, — он глубоко вздохнул, — мне надо разобраться. Все ли идет правильно? Вообще-то такая мысль появилась у меня уже давно.
Лицо старой женщины просияло.
— Было бы великолепно, если бы тебе удалось сделать это, Петер. Но на что ты будешь жить? Ты же знаешь наше нынешнее положение!
— Попытаюсь продержаться, устроюсь на работу. Я слышал о парнях, которые по ночам работают на заводах, а днем сидят в лекционных залах. Разве я не смогу поступить так же?
Он посмотрел в лица домочадцев с некоторым триумфом и большой уверенностью. Его мать, как он видел, была с ним согласна. Какие же матери не будут согласны, если речь идет о светлом будущем их любимых сыновей?
— А мы, — сказала она, показывая на дочь, — потеснимся и станем сдавать несколько комнат в аренду. Таким образом мы тоже сможем помочь нашему студенту.
Но он ничего не хотел об этом и слышать.
— У меня и так все будет хорошо, мама. Но сначала я хочу устроить этому двенадцатипроцентному еврею головомойку.
Однако сказать проще, чем сделать. Он направился на Постштрассе — к зданию, похожему на дворец. Справа от входной двери блестела белая мраморная дощечка, на которой золотыми буквами было начертано: «Зигфрид Лёвенштайн. Недвижимость, ипотека, покупка и продажа земельной собственности, ссуды».
«Ничего себе, — пробормотал про себя молодой человек. — Все довольно просто: лучше жить в анфиладе комнат, чем в сарае, да еще платя двенадцать процентов».
Ярость закипела в нем.
Ему никогда не приходилось сталкиваться с избранным сыном Израилевым. Он их не терпел, сам не зная почему: видимо, это было у него в крови. А кроме того, он получил поучительный урок в дни своего детства. Он не любил вспоминать об этом. История была грязной, еврейской. А этот Лёвенштайн жил во дворце, вне всяких сомнений.
И вот теперь молодой парень, которого звали Петер Мёнкеман, стоял у украшенной орнаментом
Принял его старший клерк, под началом которого находилась целая дюжина служащих, сидевших, уткнувшись в бумаги, за своими столами.
— Что вы имеете в виду? Вы хотите переговорить с господином Лёвенштайном? Переговорить с ним лично, так я вас понял? Это может сказать любой! А что вам от него нужно? Речь идет об ипотеке, не так ли?
— Да, вопрос об ипотеке.
— Отлично. Ну и в чем дело? Вы можете разрешить свой вопрос со мной, молодой человек. Вы думаете, что у босса есть время для подобных дел?
— Во-первых, — ответил Петер Мёнкеман, — я вам не молодой человек, понятно? Во-вторых, я хочу видеть Зигфрида Лёвенштайна лично. И побыстрее, насколько это возможно.
Все выглядело так, что этот молодой человек добьется своей цели. Но в этот момент произошло нечто неожиданное.
Старший клерк с официальным видом выпрямил сутулую спину и снисходительно сказал:
— По всей видимости, вы пришли сюда по делу, которое вас лично не касается. Скорее всего, вы пришли по просьбе ваших родителей. Поэтому вы должны сначала предъявить нам доверенность на право выступать от их имени.
— Но я зашел к вам в связи с возможным снижением ставки по просьбе матери, — запротестовал Петер.
— Вот об этом я и говорю, — повторил клерк, покачав головой. — Вы должны предъявить это поручение в письменной форме, сказать-то ведь можно что угодно.
Таким образом, Петеру пришлось возвратиться домой ни с чем, но он решил так этого не оставлять.
Появившись там вновь с требуемой доверенностью матери, заверенной в полиции, Петер старался держать себя в руках, чтобы не сорваться.
Наконец, он оказался перед Зигфридом Лёвенштайном. Этого клерк предотвратить не смог.
Широкоплечий и грузный, тот сидел в большом кресле за письменным столом, заваленным документами и бумагами. Щеки на его обрюзгшем лице отвисли. Под его острыми глазами цвета чернил висели мешки, словно подушки. Затылка у него вообще не было, голова, казалось, сидела прямо на плечах, высоко поднятых над жирным торсом.
Он почти не пошевелился, когда к нему вошел Петер Мёнкеман, лишь слегка приподнял голову. Петер выпалил скороговоркой:
— Двенадцать процентов — слишком много. Не хватит ли половины?
Слова его прозвучали не слишком-то раболепно.
— О чем идет речь? — спросил толстяк, подняв голову. Видимо, он ничего не понял, а может быть, и не слушал.
Молодой человек повторил сказанное.
— Кто пропустил вас ко мне? — спросил Лёвенштайн.
— Никто. Я пришел к вам, потому что только вы можете решить вопрос о снижении процентной ставки.