Над горой играет свет
Шрифт:
— Я не хотел быть назойливым, мэм. — Он вытащил платок и промокнул лоб. — Я мог бы подарить вам Библию. У меня есть несколько запасных. А у вас, я приметил, ее нет.
— О господи. — Мама провела пальцем по губам, по верхней, потом по нижней. — Гммм. — Она расправила плечи. — Господи, я даже не знаю, пастор Дьюрант.
— Пожалуйста, просто Фостер, — по-дурацки пискнул Фостер, тоненько, будто мышь. Лицо его покрылось розовыми пятнами, с ними он выглядел еще глупее. — В воскресные дни мы славим Господа утром
— И на все это люди ходят? Бог мой. Вы, часом, не шутите? — Она ладошкой легонько толкнула его в грудь. — Как ты думаешь, Вирджиния Кейт, — спросила мама, не глядя на меня, — мы еще придем в эту церковь, где такой обходительный и заботливый пастор?
Он вытер лицо и уставился на маму.
Лоснящимся от пота дяденькам я не доверяла.
— Нет, мэм. — Я надеялась, что она не разозлится, в ответственные моменты я никогда не позволяла себе соврать.
— Мы подумаем над вашим предложением, пастор Фостер. — Повернувшись к нему спиной, мама схватила меня за руку и позвала Мику.
Мика в этот момент осторожно поглаживал картину, на которой тонули сразу несколько людей, рты их были полуоткрыты в крике, они протягивали руки к лодке, глаза у всех округлились от страха. А у самого Мики, ощупывавшего картину, глаза были закрыты, будто у слепого. Он сделал вид, что не услышал маму.
Мама подошла, оттащила его за рукав, и мы наконец выбрели наружу.
Папа внимательно слушал какого-то старикана в мешковатом костюме. Подойдя ближе, мы услышали:
— В общем, артрит и подагра совсем замучили. Иной раз не могу подняться с кровати.
— Беда, — сказал папа и, как только я оказалась рядом, погладил меня по голове. Энди он так и держал на руках, его снова сморил сон.
Старикан обвел маму цепким, как у опытного копа, взглядом. Заметив меня, кряхтя, присел на корточки.
— Батюшки, какие вы все нарядные.
Я поморщила нос.
Мика сразу рванул к нашему «рамблеру», подобрал несколько булыжников и сунул их в карманы, ему не пришлось терпеть запах изо рта старикана.
— Ну, маленькая леди, понравилась тебе церковь?
— Нет, сэр, — ответила я, прикрыв нос ладонью. Он расхохотался, снова оглядел маму с головы до ног и зачастил:
— Позвольте представиться. Джеремая. Родился в Орегоне, уехал оттуда еще совсем мальцом, дрался на двух войнах, женился на славной женщине, вроде вас, а десять лет назад потерял ее, умерла от рака. А в благословенной Западной Вирджинии я с тридцать второго года! — Он усмехнулся, оскалив лошадиные зубы.
— Привет, Джеремая. — Наклонившись, мама поцеловала его прямо в губы и еще придержала за плечо, чтоб не свалился.
Я взглянула на проповедника Фостера Дьюранта. Он глазел на маму, снова и снова вытирая платком свое крупное
— Ничего себе! — воскликнул Джеремая, а папа рассмеялся.
— Ну ладно, Джеремая, — сказала мама, — дети устали от церкви и хотят есть.
Мы все залезли в машину, и папа нажал на газ. Я обернулась и увидела, что Джеремая стоит не шевелясь и прижимает руку к губам, будто зачарованный. Проповедник Фостер Дьюрант держал в руках Библию, взгляд просветленный и мечтательный, тоже мамина работа.
Когда мы вернулись в свою низину, папа щелкнул и меня с братьями, пока мы при параде, не переоделись. И был пир. Мы ели жаркое, картофельный салат, фаршированные яйца, лимонный торт с безе. Потом мы искали припрятанные по всему дому яйца, впервые родители устроили нам этот сюрприз — старинную пасхальную игру. Папа подарил нам по корзинке, наполненной сладостями: печеньем «Пип» (сдобные цыплятки, мягкие, как зефир), шоколадными зайцами и пакетиками с желейным драже. Мы вывалили все это на кровати и с пустыми корзинами ринулись на поиски. А мама с папой сидели под кленом на пледе и пили ежевичное вино. Это был потрясающий день.
Через неделю папа принес мне ту фотографию, где мы втроем. Мика сделал рамку из палочек от мороженого и приделал к ней еще две палочки, как подставку. Сзади на рамке он написал свое имя, затейливо, с завитками. На фото мы хохочем во весь рот, радуемся, что мы уже на воле, не в церкви. Все босиком, разулись еще в машине.
Мика разговорился, нес всякую чушь.
— Я буду знаменитым. Вот увидишь, — заявил он мне.
Я взгромоздилась на его кровать, села скрестив ноги, ему пришлось убрать оттуда картины.
— Заработаю целый грузовик деньжищ и буду жить во дворце на горе.
— Позовешь в гости?
— Заметано. Только он будет не в нашей Заспанной Виргинии.
— Это еще почему?
— Я же разбогатею и смогу смыться отсюда. Усекла?
Он что-то чиркал в блокноте, в глазах прыгали молнии и чертики.
— Скучно тут.
— А вот и нетушки.
— Да ладно, тоска зеленая.
Он стал толкаться и щипать меня за коленки, я запросила пощады:
— Давай отсюда. У меня уроки, надо пошурупить мозгами.
Захватив рамку с фотографией, я убежала к себе, поставила фото на столик. Потом сунула в рот сдобного цыпленка «Пип» из папиной корзинки и улеглась прямо на одеяло бабушки Фейт. С немытыми ногами, но это сейчас нас не волновало, ни меня, ни саму бабушку. Я думала и думала про Мику, что он хочет уехать, нет, только не это, этого я не переживу. Дожевав цыпленка, я снова пошла к Мике. Брат мой стоял у окна и смотрел куда-то вдаль, серьезный такой. Я сказала ему, что он никогда-никогда не уедет, что он не посмеет меня покинуть. Я почти кричала, и он перестал смотреть в неведомую даль, он посмотрел на меня.