Над Кубанью зори полыхают
Шрифт:
Кто-то тяжко вздохнул. Кто-то вскрикнул. А Гашка Ковалева во весь голос завыла:
— Да родимый ты мой Миколушка! Да не вернуться тебе, видно, с чужой, дальней сторонушки во веки веков!..
Заголосила и Малашка Рыженкова:
— Видно, ждать нам, бедным головушкам, скорой погибели своей! Да на кого же вы нас спокинули!
Стараясь перекричать причитающих баб, начальник объяснил:
— Бабы! Сполоумели, что ли? Ведь знамение-то к победе! Вот послушайте, что дальше написано: «Там ждёт тебя победа!»
Но его никто не слушал. Листовки разобрали по рукам
С того дня перестали петь в станице девки по вечерам: всякое небесное знамение не к добру.
Так и говорили: появилась комета с хвостом — жди войну аль сушь и голод. Пролетел змей огненный — тоже не к добру. А теперь сама богородица появилась на небеси — что-то ещё будет!
Как-то в станицу приехала монашка собирать подаяние на женский монастырь.
— Это за грехи нас господь карает! — провозгласила громовым завывающим голосом монашка. — Мало жертвуете господу богу! Вот он и наказует!
Столпившиеся вокруг неё бабы завздыхали и заплакали, ссыпая в объёмистые мешки ведёрки пшеницы.
Но старик Рыженков, возле двора которого остановился монастырский фургон, рассердился:
— А ты што же, матушка, думаешь, бога можно подкупить лишней мерой пшеницы для ваших монастырских закромов? А явление это человек нарисовал. Может, этого явления и не было.
Матюха Рыженков тосковал по сыну, от которого с первых дней отъезда не было известий. Он исхудал, по ночам тоскливо глядел на божницу, просил у бога милости, но не получал её.
— Кощунство, кощунство, вот что слышат мои уши! — воскликнула монахиня, торопливо залезая в фургон.
— Ишь ты, змея подколодная, а ещё монашка! — крикнула Гашка Ковалева вслед фургону. — Человек с горя сказал, а она злобой дыхнула: кощунство! Тоже мне трепохвостка несчастная!
Гашка тоже разозлилась на толстую святошу, сулившую только наказания божьи.
После того как Ковалевы на второй год войны похоронили своего 85–летнего деда Лексаху, у них и дня не проходило без раздоров. Кончилось тем, что Микола отделился от Костюшки. Гашка ликовала.
Но через несколько месяцев Миколу мобилизовали, отправили на фронт, и все хозяйство легло на плечи Гашки. О Миколе со дня отправки не было никакого известия. Одни говорили, что поезд, в котором ехал он, разбился, другие утверждали, что отряд, где он был, полностью угодил в плен.
Вскоре в Ново-Гроицкую пригнали пленных австрийцев. Встретили их недружелюбно. А когда выяснилось, что австрийцев распределят по домам, где они за содержание будут работать, в станичное правление нахлынула целая толпа богатеев. Каждому из них хотелось побольше заграбастать даровых работников: земли-то у богачей стало больше, чем прежде, так как они арендовали землю за ископщину [9] у безлошадных.
9
В войну метод аренды «ископщиной» среди старолинейцев-казаков принял широкое распространение. Богач забирал засевать и вспахивать землю у разорившихся бедняков, а за обработку полей удерживал
Узнав о возможности заполучить пленных для работы по хозяйству, и Гашка помчалась к атаману. Влетев в кабинет, она грохнулась на колени и во весь голос закричала:
— Дай ты мне, господин атаман, хоть пару супостатов–австрияков! Нажитое хозяйство в разор пошло без мужа. Не дай пойти по миру с сумой, Евсей Иванович!
Плутоватые глаза Гашки бегали с атамана на его помощника. Она дёргала носом и сопела, стараясь выдавить слезы. Атаман знал зловредный характер Гашки и решил сразу:
— Два австрийца много будет! Одного тебе хватит, а то из-за твоих прекрасных глаз ещё передерутся эти самые австрияки!
Гашка встала с колен, чинно в пояс поклонилась атаману и, пряча довольную улыбку, быстро удалилась. Атаман, глядя в окно вслед толстозадой Гашке, приглаживал сивые усы.
— Рожа-то некрасивая, а так ничего… Надо как-нибудь зайти в гости…
Помощник заржал.
— Попытайся, Евсей Иванович! Враз получишь кочергой по спине. Она ведь не из таковских.
— Ну, что ты там городишь — кочергой!
…Молодой рыжеусый австриец прибыл к Ковалевым на другой день. Он принёс с собой сундучок, окрашенный зелёной краской, в тёмном футляре скрипку. Из кармана френча торчала губная гармошка.
Гашка так и ахнула:
— Никак всевозможный музыкант!
Австриец шаркнул стоптанными сапогами и вежливо поклонился хозяйке.
С этого дня Гашка стала модничать: голову покрывала только батистовыми платками, лицо мазала спуском [10] , щеки красила бодягой.
10
Спуск — домашнего приготовления мазь из козьего жира с сулемой и бурой для отбеливания кожи.
А ещё немного спустя соседки, окружив Гашку на улице, с завистью говорили ей:
— Тебе теперя и горюшка мало. Работник в дому— гора с плеч, — и, подмигивая, намекали: — Ты теперя, Гашка, гляди за собой, этак в постель нечаянно попасть может австрияк-то!
Гашка отплёвывалась:
— Да ну вас к домовому! Какой он может быть мужик, ежели нехристь поганый!
— Ну уж и нехристь! А сама помоложе подобрала, рыженького, с музыкой, — подзуживали бабы.
По вечерам австриец играл. Гашка, подперев щеки ладонями, слушала рыдающую скрипку, и в груди её что-то сладко ныло.
— Господи–и! Жалобно-то как играет! Все нутро переворачивает!
Доводилось Гашке и раньше слушать скрипку в цыганском таборе, что на лето наезжал на станичный выгон. Цыгане играли лихо. А этот прикроет свои синие, как небо, глаза и тянет за душу своей игрой.
Называл австриец Гашку «фрау». А Гашка понимала это как «краля». Не вытерпела раз Гашка и по–своему его, по–русски, спросила:
— Слухай, Карла! И што ты у меня красивого нашёл, что все «хралей» да «хралей» называешь?