Над Кубанью. Книга вторая

Первенцев Аркадий Алексеевич

— А Доньку? — с женским любопытством оживилась Любка.

— Можно и ее. Сестру-сиделку.

Павло коротко посмеялся.

— Я и запамятовала. Каверин с Покровки конями приезжал, злой. Я, говорит, ее, подлюку, на три дня отпустил, а она завеялась. И тебе досталось и Егору. Пьяный напился, на батю с кулаками полез, насилу успокоили… А у меня такие думки: кто любит, тот ближе. У Егора ласка есть до баб, а Каверин какой-ся жесткий.

— Щупала, что ли? — Павло насупился.

— Для чего мне его щупать, — засмеялась Любка, приласкиваясь, — коли

б щупала, до тебя не приехала.

Вечером по узкой уличке, развороченной ухабами, спускался к реке фаэтон, на котором Мостовой выехал в атаку.

Извозчику по просьбе Егора выделили трофейных лошадей, попородистей и помоложе прежних. Поэтому старик охотно согласился на эту не совсем обычную ночную поездку.'Улица кончилась. Прикубанские дворы угадывались в темноте кипенными клубами цветущей вишни.

Остановились возле похлюпывающей воды, подступившей в уровень с кромкой берега. Мостовой и Донька остались в экипаже, а Павло перекинул на плечо шинель и, полуобняв Любку, пошел вдоль берега. Река плескалась, хрипели кружины. Особая могучая материнская сила чувствовалась в ней, вспоившей десятки воинственных и трудолюбивых казачьих и черкесских поколений.

— От Жилейской идет, — сказал Павло, тяжело ступая по вязкому песку и зачерпывая горстью воду, — чего-сь мутная. Не сбрехал ли Степан, не рухнули наши обрывы?

Любка села на разостланной мужем шинели и, не ожидая, пока он устроится, притянула к себе.

— Соскучилась, Павлуша.

Павло ощутил ее горячие влажные губы и такое близкое хмельное тело. Он приник к ней, и Любка покорно и вместе с тем озорно опрокинулась навзничь, целуя его и шепча, точно кто-то мог бы их услышать:

— Сердце запеклось. Тошным свет становился. Тошным, постылым.

Сквозь порывистый шепот к его сознанию подобралась стыдная мысль, что во всей этой сутолоке он как-то ни разу не вспомнил про Любку…

Над рваной линией полузатопленного левобережного леса вылез молодой месяц. Повиснув тяжелой серьгой, он, казалось, готов был вот-вот соскользнуть и утонуть во влаге, повсюду разлитой щедрой Кубанью. Глухо ухнул филин, по-человечьи захохотала сова; толкаясь о берег, как слепой щенок в колени, проплыл лохматый карагач.

— От Жилейской несет, — сказал Павло, расстегивая ворот. — Ишь как уморился.

Он принялся быстро раздеваться. Любка чуть приподнялась.

— Ты чего, Павлуша?

— Окунусь.

— Простынешь.

— Привычный.

Павло стал спиной к жене, немного отставив локти. От него ложилась куцая расплывчатая тень на песке, виднелись вмятины — их следы.

— Красивый ты, — сказала Любка и закрыла глаза. — Ну, ныряй!

Павло вытянул руки, приподнялся и бросился вниз головой. Холодная вода сразу же сковала тело, сделав его собранным и сильным. Течение подхватило, и Павло понесся в бурлящем потоке. Со всасывающим хрипом пенились водовороты, впереди кружились листочки и щепки, и он никак не мог догнать их.

— Павло! Павлуша!

Любка бежала, прижимая к груди его одежду. Батурин саженками прибивался

к берегу. Вдруг что-то скользкое и холодное коснулось бока. Павел брезгливо дернулся. Но снова натолкнулся. Белое пятно, похожее на огромную тыкву, поплыло на уровне глаз.

— Человек!

Брезгливое чувство прошло. Батурин толчками погнал находку.

— Утопленник, — постукивая зубами, сказал он подбежавшим женщинам, — покличьте деда, шматок бечевки попросите. Там у него, кажись, на оси подвязана.

Любка принесла веревку. Павло подхватил, подхлестнул петлей подмышки и привязал к одинокой ветле.

— Теперь можно поглядеть, не знакомый ли? Вроде нет. Склизкий какой-ся.

Павло сполоснул руки, поднялся, нисколько не стесняясь подошедшей к берегу Доньки. Любка подавала чистое белье, одежду, и приятная теплота разлилась по его телу.

— Бои шли, — сказала задумчиво Донька, охватив колени руками, — ко дну сразу опустился, поболтался возле коряги зацепленный, потом желчь лопнула и наверх вытолкнула.

— Может, и так, — согласился Павло, — только в бой без штанов не ходют. Придется коменданту сообщить, может, кто опознает. Пойти к Егору, что ли, перекурить?

Павло и Любка шли пешком. Они возвращались в город. Старик извозчик усердно расхваливал веревку, которую он отдал, чтобы подвязать покойника. Старик всячески превозносил качества веревки, а при упоминании слова «утопленник» крестился. Павло глядел на далекое взгорье. Там, где была последняя главная квартира генерал-лейтенанта Корнилова, красно подмигивая, горел костер. От дворов, занявших косогоры Прикуба-нья, лаяли собаки и пахло дымом, так же как и в родной Жилейской. Любка вполголоса запела:

Ой, полети, утка, Против воды прутко…

— Не эту, — остановил ее Павло и тихо запел слышанную им тогда, на улицах осажденного города, Марсельезу.

Любка притихла, обиженно вслушиваясь в новые слова.

— Какие-сь слова чужие, быстрые, — она отвернулась, — под их любить нельзя, по-моему… Доня, ты чего слезла?

— Важко коням, а баба с возу — кобыле легче.

Павло остановил женщин, догнал экипаж, Любка и Донька пошли вместе.

— В Покровку сбираешься?

Донька вскинула голову.

— Нет.

— Почему?

— Скушно там.

— А муж?

— Что ж я до него, подвязанная? Люди дерутся, а он бессонницами мучается, какие-сь программки сочиняет трусливые. Я геройских мужиков люблю.

— Как же теперь, Доня? — трогая ее за руку, спросила Любка. — Жизнь новую начинать?

— С ними пойду, с красными казаками да солдатами.

— Гулять с ними придется. Так нашу сестру держать не будут.

— Будут, — уверенно произнесла Донька, — они тоже видют, что чище теперь бабы стали. Вот я, к примеру. Вроде семинедельным постом отговелась, через этого Корнилова. Жизнь поняла по-другому. Подорожала она у меня, как возле смерти потолкалась.