Над Кубанью. Книга вторая
Шрифт:
— Ты чего тут?
— Батю проведать, — переминаясь, ответил Сенька, — переказали мне, что тетка Каверина без лица при-: бегала… Ничего не думайте, меня командир пустил…
— Ну, раз пустил, — Ефим потрогал его за отросшую пепельную косичку, — постригся бы под польку. Знаешь, как под польку?
— Знаю, — важно произнес мальчишка, — кадета одного ребята прикололи, под польку был постриженный.
Сенька, сняв шапку, на цыпочках направился в палату, осторожно протискиваясь между кроватей. Егор приподнялся, усадил рядом, положил руки на плечи
— Все ладно, только грязный ты, Сенька.
— Трое суток не умывался, — сказал мальчишка, проводя ладонью по щекам, — окопы грязные.
— В земле их копают. А морду полоскать полагается.
— Некогда, батя.
— А что, если на два месяца кадеты город обложат, а? Сгниешь совсем, окоростишь… — Егор подморгнул Доньке — Скупала бы.
Сенька обидчиво поднялся, нахлобучил шапку.
— Сам скупаюсь. Думал, помираешь ты, потому и прибег. Пойду обратно… До кладбища нас перекинули. Солдаты балакали, что корниловский полк нажимать будет, на том полку у них Неженцев стоит.
— Неженцев?! Откуда знаешь?
— Комиссары приходют. Они все знают…
— А Кутепов?
— Про Кутепова тоже балакали. Неженцев да Ку-теп — одна шайка-лейка, с одного полку. Комиссары обо всем знают.
Егор неожиданно привлек к себе сына.
— Сенька, — шепнул он, — найди где-сь повозку, пригони.
— Зачем? — Сенька нахмурился, сразу же усомнившись в здравом отцовом рассудке.
— На чужих колесах воевать буду, раз свои не крутятся.
— Вы, Егор Иванович, что-сь не то придумали, — сказала Донька, — кто же вас отпустит?
Егор встал, пошире расставил ноги и, пошатываясь, сделал два шага.
— Видишь, Сенька, стою, двигаюсь, — толкнул его, — марш! Оживу, ей-бо, оживу… За Средний Егорлык поквитаемся.
В окно было видно, как по желтенькой дорожке, об-зелененной петушками, непрерывно носили раненых.
— Батя, аль взаправди? — обрадованно спросил Сенька.
— Живо, бегом м-а-р-ш…
Вскоре Сенька появился возбужденно радостный.
— Готово, батя.
Егор, одетый в мятый бешмет, валенки и ластиковые шаровары, поднялся, цепляясь за кровать.
— Все ладно, только подошвы будто огнем хватает.
— Чего только задумали? — притворно строго сетовала Донька, радуясь порыву, сулящему близкое выздоровление.
— Помогай, Доня. Облокочусь!
Нелюдимый старик извозчик в нанковом полукафтане и боярской шапке тронул лошадей. Зазвенели маленькие разноголосые колокольчики. Сенька притащил подушку, потертое полосатое одеяло.
— Донюшка, куда? На эвакуацию? — спросил санитар. — Комиссар, чай, исхлопотал?
— Так точно, товарищ дежурный.
— Казенный инвентарь не посей, — распорядился он вдогонку, — назад привезешь.
Извозчик обернулся:
— На вокзал?
— На Черноморку, дедушка.
— На Черноморскую станцию нельзя. Война там. Т-п-р-у!
— Туда, где война, — приказал Егор.
— Нет там эшалонов, — запротестовал извозчик, — только один железный поезд. С пушек палит,
— Туда, где палят. Туда, где пар, понял? — веселым голосом потребовал Мостовой.
Извозчик погнал лошадей. Экипаж запрыгал, перегоняя военные повозки и взводные колонны, быстро идущие к фронту.
— Чудаки, — удивился извозчик, — на японской куда меньше снаряда кидали, а то только и знали что сало к пяткам подвязывали. На смерть не спешили. Ранили чаще в спину. А теперь все по переднему фасаду меченные. Сколько я их перевозил! Нагляделся!
— В спину ранение стыдное, папаня, — сказал Егор, приваливаясь к спине извозчика, — в лазарете засмеют.
Остановились у кладбища. Каменная ограда поросла мхом. Кое-где прилипли прошлогодние листья клена. За щербатой могильной плитой укрылся одинокий крепостной пулемет, краснея поржавевшим гофрированным кожухом. Мелкий ров, очевидно подготовленный как второй оборонительный рубеж, протянулся вдоль ограды и змейкой уходил в поле. Ров, под руководством военных, углубляли горожане — мужчины и женщины. На кладбище пестро цвели букеты бумажных цветов и венки. На сером мраморе, обратив раструб к противнику, стоял граммофон. Возле, в томительном ожидании, крутился мальчонка. Он щупал мембрану, заглядывал в трубу. Женщина, покрытая шалью, изредка прикрикивала на него. В ее руках поблескивали спицы, и клубок шерсти подрагивал, возбуждая взъерошенного котенка.
— Жизнь, — жадно вдыхая воздух, сказал Мостовой, — скис в кроватях.
Донька прикрыла ноги Егора одеялом.
— Скис?! Гляди, не расплескайся, простокваша!
Оставив отца, Санька добрался до передовой линии, сопровождаемый шутками бойцов из полка анархиста Золотарева. Разыскал свою роту. Барташ рассказывал Хомутову и Батурину о посещении больницы. Речь, очевидно, шла о Доньке, потому что Ефим, заметив Сеньку, оборвал разговор.
— Как будто им кто тут медом намазал, — сказал Хомутов. — Ну и хлопцы.
Сенька деловито примостился у облежанной кем-то бойницы.
— Этот уже знает, за что помирать? — спросил Хомутов Барташа, напоминая этим об их беседах в период февральских неудач.
— Да, Мостовые, отец и сын, знают, — твердо сказал Ефим. — Не боишься смерти, Сенька?
— А чего ее бояться, — пренебрежительно бросил Сенька. — Что она, с рогами? Чуете, как дядька Василь палит?
От Черноморского вокзала и от Чистяковской рощи непрерывно громыхала артиллерия. Говорить приходилось громко, как в сильную грозу.
— Мой там! — покричал Хомутов Батурину. — Трошка мой там. Шибеник!
— Чего-сь только твой шибеник не туда снаряд кладет, — заметил Павло, опытным глазом наблюдая частые перелеты, — вон тот домишко, что ль, в вилку берут?
— Там командный пункт. Корнилов тал, — сказал Барташ.
— Дурака нашли! Генералы ближе как за двенадцать верст не рискуют. Под той хатенкой враз скипетру вышибут. — Павло, поймав Сеньку за ногу, шутливо потянул к себе. — Отец-то жив, здоров? Чего не хвалишься?