Над Москвою небо чистое
Шрифт:
– А закусить дашь?
– Два черных сухаря и одна луковица. Закуска совсем как у лорда Черчилля, нашего союзника.
– Ну давай, что ли.
Боркун взболтнул бутылку и без всякого удовольствия вылил в себя половину ее содержимого.
На командный пункт они пришли, когда все уже были в сборе. Летчики, точно пчелы улей, облепили большой радиоприемник с батарейным питанием. Султан-хан, протиснувшись в дверь, тихонько толкнул Алешу Стрельцова:
– Что там за сенсация, ведомый?
– Сводку Совинформбюро
– Ну, будем слушать.
Султан-хан присел в темном углу на нары, покосился на широкую спину стоявшего впереди Боркуна. Чистый сильный голос диктора объявил:
– От Советского информбюро. Сегодня, второго октября, наши войска…
Сводка была короткой, тревожной. Несколько отданных врагу городов и ни одной победы. А что значат захваченные трофеи, если на всех фронтах никакого продвижения! Уже хлынула к выходу темная масса комбинезонов, как вдруг звонкий голос красноармейца Челнокова покрыл возникший от этого движения шум:
– Постойте, товарищи! Про нас говорят. Диктор все так же громко чеканил каждую фразу, каждое слово:
– За два дня упорных боев с противником на дальних подступах к Москве летчики подполковника Демидова сбили двадцать вражеских бомбардировщиков, потеряв при этом четыре своих самолета. Смело сражался в неравных воздушных боях командир эскадрильи капитан Султан-хан, имеющий теперь на своем боевом счету шестнадцать сбитых самолетов противника. Мужество и отвагу проявили в воздухе старший политрук Румянцев, майор Жернаков, капитан Боркун, лейтенанты Воронов, Стрельцов и Барыбин. Только в одном бою старший лейтенант Красильников сбил два бомбардировщика «Юнкерс-88».
Диктор передавал уже вести с других фронтов, а летчики все не расходились, стояли в молчании, и каждый по-своему думал об услышанном. Спокойный и от этого немножко торжественный голос комиссара Румянцева взлетел над ними:
– Что же вы молчите, товарищи! Выше головы! По этому поводу и порадоваться можно. Митинга устраивать, разумеется, не будем, парадных речей не надо, а вот за то, что всему народу имена наши сообщили, – спасибо надо сказать. И в черные дни нашлось доброе слово для простых защитников.
– Правильно, комиссар! – подал голос майор Жернаков. – Пусть знают наш девяносто пятый!
В дверь просунулось лицо лейтенанта Ипатьева. Он предостерегающе замахал руками:
– Тише, товарищи, подполковник с командующим ВВС говорит.
Дверь, ведущая в штабную половину землянки, плотно затворилась, Посеревший от усталости Демидов вдавливал в ухо телефонную трубку, словно от этого было лучше слышно. Сквозь доносившуюся откуда-то песенку Паганеля «Капитан, капитан, улыбнитесь» прорывался голос командующего, медленный и нетвердый, будто и его подточила смертельная усталость.
– Демидов? – едва слышный, спрашивал Комаров. – Как самочувствие? Устали небось как черти? Понимаю! – Генерала заглушили
– Когда, товарищ генерал? Завтра?
– Нет, сегодня.
– Я вас слушаю.
– Головные немецкие танки в восемнадцати километрах от вашего аэродрома. Нами брошен в бой свежий полк. Но и противник ввел дополнительные силы. Короче говоря, нет уверенности, что гитлеровцев удастся задержать до рассвета. Танки могут прорваться на аэродром. Штаб и весь личный состав надо без паники немедленно уводить на новую точку.
– А самолеты? – тихо спросил Демидов.
Генерал молчал несколько томительных секунд. Тощий Паганель успел за это время влюбиться, как простой мальчуган, и закончить свою бесхитростную исповедь. Наконец генерал спросил:
– В ночных условиях на истребителях, конечно, никто у вас не летал?
– Я летал, Султан-хан, Боркун.
– Вы не в счет. Я о массе спрашиваю.
– Масса ночным полетам не обучена.
– Значит, остальные самолеты надо сжечь и отходить, – жестко закончил командующий.
– Сжечь? – трудно выдавил из себя Демидов, и брови накрыли его гневные глаза. – Сжечь три десятка совершенно исправных советских самолетов?
– А ты что же, хочешь отдать их в таком состоянии противнику? – зло спросил Комаров. – Выходит, ты за Советскую власть, а твой командующий нет?
Демидов бессильно опустился на скамью. Холодный пот вязкой струйкой пополз по седому виску. Командир полка положил ладонь на лысеющую голову.
– Товарищ генерал, а если я сожгу самолеты, а утром фашисты не займут аэродром? Что тогда?
– Тогда, – невесело рассмеялся Комаров, – тогда и тебя и меня будет судить трибунал.
– Ясно, – ответил Демидов. – Позвольте сообщить решение через час.
– Не позднее, – предупредил Комаров, – в такой обстановке время работает не на нас, а на противника.
Подполковник отошел от телефона. В чертах его лица резко и неожиданно проглянула старческая расслабленность. Если бы видели летчики в это мгновение глаза своего командира, возможно, не раз потом усомнились бы они в его твердости. Но человек почти всегда старается победить свою слабость. Чувствуя полное изнеможение, Демидов спиной повернулся к Ипатьеву – единственному, кто мог видеть его в эти секунды. Высокий бугристый лоб Демидова покрылся глубокими морщинами. Он думал, боролся и с собой, и с решением, которое кто-то навязал Комарову, а Комаров, вероятно, в такой же, как и Демидов, неуверенности не смог передать это решение в форме приказа, не требующего ни обсуждения, ни одобрения со стороны того, кому он предназначен.