Над Москвою небо чистое
Шрифт:
– Поедете, – согласился Демидов.
Сняв шлем, стоял он на крепко расставленных ногах. Ветер шевелил жесткие седые волосы, плескался в изрезанное рябинками лицо. Летчики окружили подломанный самолет и Демидова. Он снова видел знакомые лица людей, бесконечно ему близких и дорогих, за судьбы которых отвечал своими сединами, своей совестью и умом, своим сердцем простого русского человека.
– Спасибо, друзья, – сказал он негромко. – Я сегодня доверился вам, а вы доверились мне. И, как видите, мы вывели полк из-под удара.
Сорок первый! Ты войдешь в нашу память, и войдешь навечно. Может, появится
Нет, не только таким был сорок первый!
Был он годом, разбудившим могучие народные силы, вызвавшим к жизни великое мужество и героизм. Да, из песни слова не выкинешь. Было все: и горькая пыль дорог отступления, и выход из окружения, и слезы матерей. Но кто мог не увидеть в том же сорок первом году, как бились на земле и в воздухе с численно превосходящим врагом еще не накопившие боевого опыта, не успевшие перевооружиться воины Красной Армии. И не выходцы из окружения, не страдальцы военнопленные были героями сорок первого. Нет, героями стали пограничники Бреста; пехотинцы и артиллеристы, бравшие Ельню в дни массового отступления; летчики с «чаек» да И-16, один против пяти дравшиеся с «мессершмиттами» и «хейнкелями»; панфиловцы, намертво ставшие под Дубосековом. Они гибли десятками и сотнями, эти порой безымянные герои, но место их в боевом строю немедленно заполнялось другими. Становились на их место те, кому суждено было потом бить врага под Москвой и на Волге, на Днепре и на Висле, штурмовать в Берлине рейхстаг.
Улыбаясь в подстриженные усы, вспоминал Демидов, как на седьмой день войны, получив приказание перебазироваться полком на восток, зашел он в казарму, где коротали беспокойные первые фронтовые ночи механики и техники. Ему навстречу в затемненном проходе поднялся Кокорев, смуглый, узколицый техник, обслуживавший самолет Саши Хатнянского:
– Стой, кто идет?
– Я, Демидов, – пробасил подполковник.
Глазок электрического фонарика тотчас же погас, и Кокорев попятился к стене, уступая дорогу в узком проходе. В полумраке Демидов оглядел казарму. На койках в сторожких, неспокойных позах нераздетые и неразутые спали техники и механики. Кто-то метался, бормотал неразборчивые слова, кто-то со свистом всхрапывал.
– Как настроение, Кокорев? – тихо спросил Демидов.
– Ничего настроение. Хорошее.
– С чего же это? – поинтересовался подполковник.
– Так ведь слух прошел, – улыбнулся Кокорев, – говорят, на минском направлении отступаем, а прибалтийцы Кенигсберг взяли… Это правда, товарищ командир?
– Правда, Кокорев, – не колеблясь, ответил Демидов. – Не только Кенигсберг, Берлин возьмем.
А минуту спустя Демидов, гулко впечатывая
И много раз думал об этом Демидов.
Под Вязьмой, стоя у стартового «Т», он выпускал в полет очередную четверку истребителей, когда на запыленном «газике» подъехал к нему командир БАО с незнакомым капитаном, очень худым, небритым, в изодранной на локтях гимнастерке. Демидов с удивлением оглядел капитана и, обращаясь скорее не к нему, а к командиру БАО, гаркнул:
– В чем дело?
– Товарищ подполковник, капитан требует накормить его тридцать человек, а ни у кого нет аттестатов.
– Не кормить, – властно приказал Демидов, – у нас не заезжий двор. Где продаттестаты?
– Если бы вы побывали там, где я, их бы у вас тоже не было, – ледяным от бешенства голосом сказал незнакомый капитан.
– Где же это вы побывали? – иронически спросил подполковник. – И кто вы такой?
– Я капитан Бодров, – сдавленно выкрикнул незнакомец, – десять суток я выводил из окружения свой разбитый батальон. Мы не видели за это время ваших самолетов, травой питались, а вы распивали чаи с шоколадом. Мы… нам было в десять раз тяжелее.
– Капитан, вы считаете, что это дает вам право дерзить?
– Мои бойцы – это настоящие герои.
– Герои? – язвительно переспросил Демидов. – А что они сделали такого героического?
– Прорвались к своим.
– И только?
– Как! Разве этого мало! – вскричал Бодров, ошарашенный невозмутимостью этого властного рябоватого подполковника.
Демидов усмехнулся:
– Да, мало, – сказал он жестко. – Действительно, вы шли по лесам и болотам, но все это делали для того! чтобы занять свое место в строю… и только. За что же вас называть героями! Вы прятались эти десять дней от немцев, а мои летчики били их в открытых боях, причем били их основную силу. Ту, что вообще не считалась с вашей группой, оставшейся в окружении. Вели вы себя достойно – оружия не сложили, но выполнили лишь свой долг. А герои… герои – это те, кто вражескую силу сейчас молотит.
Капитан устало опустил плечи.
– Это верно, товарищ подполковник… Только и мы себя не посрамили.
– Достойный ответ, – согласился Демидов и приказал немедленно накормить, помыть в бане и обмундировать всю группу капитана Бодрова. Потом смотрел вслед подымавшему аэродромную пыль «газику» и думал: «Не ошибся ли? Может, слишком круто с ним обошелся? Нет, не ошибся. Видно, хороший ты человек, капитан Бодров. Вот встанешь в строй, набьешь со своими ребятами морду фашистам и будешь настоящим героем».
На новом аэродроме жизнь демидовского полка поначалу потекла гораздо спокойнее. Командующий авиацией фронта дал летчикам два свободных дня. За это время они успели разместиться в уютных землянках, обжитых экипажами дальних бомбардировщиков, ранее занимавших этот аэродром. Наведались в баню, сооруженную в небольшом лесочке, люто парились в тесной парилке, заменили вышедшее из строя обмундирование. Командир БАО майор Меньшиков сам разводил летчиков по землянкам, сам вместе с начальником вещевого отдела развез им пакеты с вещами.