Над тремя морями

Хохлов Петр Ильич

Холодно. В кабине минус 36 градусов. Сильно зябнут руки, а меховые перчатки приходится часто снимать - и них нельзя работать с прокладочным инструментом. Только профессиональный навык, сила воли да еще молодость позволяют в таких условиях четко выполнять обязанности штурмана.

Опять что-то неладно с кислородом. Вентиль баллона открыт до отказа, а облегчения нет. На лбу холодные капли пота. Давит усталость. Руки словно свинцом налиты. Спрашиваю Евгения Николаевича, как он себя чувствует.

–  Неважно.

У него перед глазами - красные круги, затрудняющие наблюдение за приборами. Это новый признак кислородного голодания. Решаем

уменьшить высоту до 5000 метров. Стало получше. (Только возвратившись из полета, мы выяснили причину нашего состояния: в бортовых кислородных баллонах оказался некачественный кислород).

Бывает же так - если не повезет, так жди одну беду за другой. Вот и на этот раз. Не прошло и четверти часа, как мы сбавили высоту, самолет стало обволакивать прозрачной, почти непроницаемой для глаза моросью. Стекла и козырьки наших кабин покрылись мелкими каплями воды, впереди все сливалось в сплошную темную массу. Пилотировать можно только по приборам, и у меня из головы не выходит мысль: как в такой ситуации точно выйти на контрольный ориентир на южной береговой черте моря? В этот момент Преображенский говорит, что у него в кабине не работают оба компаса. Это уже совсем страшно.

Гляжу на свой компас. Он действует нормально, но в центре котелка образовался значительной величины пузырь - верная примета того, что и мой компас вот-вот может отказать.

Как можно спокойнее говорю Евгению Николаевичу, что мой компас исправен, будем идти по нему. И теперь мне приходится через определенные промежутки времени кнопками сигнальных ламп указывать пилоту направление полета.

По моим расчетам лететь еще 30 минут. Мы приближались к району Штеттина. Думая, как обеспечить надежную работу своего компаса, я решил снять с ног меховые чулки и обложить ими котелок компаса, чтобы как-то отеплить его. Так и сделал. А сам надел унты только на шерстяные носки.

Но вот видимость стала заметно улучшаться. Появились большие разрывы в облаках. Прекратилась морось.

Советую Евгению Николаевичу набрать высоту 5500 метров - ведь по расчетам через полчаса мы будем над Берлином. Преображенский отвергает мое предложение, мотивируя это сильной усталостью. В то же время не раз спрашивает: "Ну когда же цель?" - словно забывая о том, что только он сам может увеличить скорость.

Наконец впереди сверкнули лучи прожекторов. Затем появились вспышки рвущихся в воздухе зенитных снарядов. Значит, Штеттин. У меня отлегло на душе: самолет идет точно заданным маршрутом. Через 25 минут - Берлин. Но эти 25 минут оказались для нас совсем иными, чем в прошлом полете. Штеттинский ночной военный аэродром встретил нас плотным зенитным огнем. Впереди по курсу встал буквально частокол прожекторных лучей. Небо в серых клубках разрывов. И все это колышется, движется то вправо, то влево. И кажется - ни за что не пройти такой мощный огневой заслон. Берет досада, что высота 5000 метров, а не 6000 или хотя бы 5500 - во всяком случае, чуть бы повыше.

Но все сомнения отлетают прочь, когда на горизонте вырисовываются контуры Берлина. На этот раз город затемнен, а все равно видны его очертания.

Теперь только цель и только удар!

Мы без особого труда обнаруживаем свои объекты бомбометания и сбрасываем на них бомбы. Не забываем также про листовки и газеты. Они тоже летят вниз, рассеиваясь во все стороны.

Минута-другая, и внизу полыхают пожары. Они разрастаются, охватывая все большие квадраты. А самолеты,

прорываясь сквозь заслоны зенитного огня, ускользая от атак истребителей, держат курс к морю.

Наконец испытания позади. Под нами Балтийское море, скрытое плотными облаками. Уменьшаем высоту до 4000 метров. Дышать легче. Слышу голос Преображенского:

–  Разобрался, Петр Ильич, где мы?

–  Должны пролетать траверз Либавы.

И тут же нахожу подтверждение своих слов. Вокруг нас рвутся зенитные снаряды.

–  Чувствуете, товарищ полковник, нас обстреливает Либава.

–  Согласен. Точность расчета абсолютная.

Потом, на разборах полетов, говоря о точности в работе штурманов, Преображенский не раз ссылался на этот пример.

–  Подумать только, - говорил он, - длительный противозенитный и противоистребительный маневр над территорией противника, затем продолжительный полет над морем, за облаками, - и такая поразительная точность самоопределения.

Вот пройдена и Либава. Преображенский просит меня взять пилотирование, чтобы самому малость передохнуть. Я тридцать минут веду самолет. Остается примерно час до посадки. И тут на борт самолета поступает радиограмма. Генерал Жаворонков сообщает: "К моменту вашего прилета аэродромы на острове могут оказаться закрытыми, сейчас видимость - до километра".

Евгений Николаевич решает:

–  Если на острове туман, пойдем к Таллину. Думаю, хватит бензина. А пока будем следовать своим курсом - на Кагул.

Подходим к острову. Впечатление такое, что он весь закрыт туманом. Но, подлетая к аэродрому, различаем летное поле. Вертикальная видимость сносная. Преображенский решает садиться. Об этом передает на землю и на идущие следом самолеты.

Евгений Николаевич был большим мастером посадки в сложных условиях. И на этот раз мы приземлились удачно. А некоторые самолеты вынуждены были делать по нескольку заходов. Старший лейтенант А. И. Фокин приземлил свою машину в конце посадочной полосы, выкатился за границы рабочей части аэродрома, развернулся вправо и наскочил на препятствие, повредив самолет.

Но все это ничего не значило в сравнении с тем, что из полета не вернулся один самолет. Мы недосчитались на этот раз четырех замечательных боевых друзей: командира звена старшего лейтенанта И. П. Финягина, штурмана лейтенанта А. Н. Дикого, стрелка-радиста В. И. Морокина, воздушного стрелка краснофлотца Н. Я. Шуева. Это был отлично подготовленный экипаж. Что с ним произошло? Только один из участников полета - старшина М. М. Кудряшов мог сообщить деталь, возможно связанную с судьбой этого экипажа. Кудряшов видел взрыв в воздухе, похожий на взрыв самолета. В полку никто не хотел верить в гибель экипажа И. П. Финягина. Ведь не раз случалось, что летчики подбитых самолетов через какое-то время возвращались в часть с оккупированной врагом территории. На этот раз наши надежды не сбылись.

Второй полет на Берлин, хотя и трудный во многих отношениях, также был признан успешным. Ставка Верховного Главнокомандующего ставила задачу, чтобы бомбовые удары по Берлину были более мощными.

Выслушав доклад наркома ВМФ о втором полете, Сталин спросил: - Скажите, товарищ Кузнецов, какого калибра бомбы сбрасывают немецкие летчики на Москву?

Кузнецов догадался, к чему клонит Сталин.

–  Немцы, как правило, применяют при бомбежке Москвы бомбы крупного калибра.

–  А какие бомбы берут в полет на Берлин ваши морские летчики?